Охота на Церковь - Наталья Валерьевна Иртенина

я просто мимикрирую, как какое-нибудь насекомое, и никакой искренности во мне нет. Она думает, я проклинаю свое дворянское происхождение, потому что боюсь. Нас же с ней в комсомол приняли только потому, что отец сотрудничает с органами. А вдруг он там чего-нибудь напортачит или еще хуже – станет изменником? Но Муська не понимает: я не боюсь. Я себе дорогу в социализм сам проложу. Потому что учусь быть приспособленным к жизни. Вот я тебе расскажу случай. Мать зимой получила письмо от родни из деревни. Жаловались, что помирают с голоду. Теткиного мужа посадили за кражу зерна. Украл-то всего ничего. – Борька фыркнул. – Мать к ним поехала, повезла продукты. Когда вернулась, чуть не в голос ревела. Муська злилась и ругала коммунистов. А я был до ужаса хладнокровен и ни капли им не сочувствовал. Раз они сами не могут побороться за жизнь, пускай помирают. Какая от них польза человечеству? Советская власть их перевоспитывает, и те, которые выживут, будут годными к социализму.

– Но они же люди, – недоумевал Миша. – У них же душа есть.

– Вот и видно, что ты поповский сын! – поймал его Борька. – Ты это брось, Мишка. Марксистская психология устранила понятие души как ненаучное. Загляни в советскую энциклопедию…

* * *

Опрокинутая над миром чаша небес казалась темным океаном, в котором мерцают серебром скопления планктона. Теплое движение воздуха доносило издали, может быть с другого берега Оки, переливистое соловьиное пение – радость близкого лета, неизменного круговорота жизни, восторг инстинктов и чувств. Река тихо плескала, вторгаясь невнятным шепотом в разговор двоих.

Они лежали на травяном островке посреди прибрежного песка, касаясь друг друга руками.

– У тебя кто-то был до меня?

– Нет, ты первая.

– И единственная?

– Да.

– У тебя так быстро все получилось… как будто ты опытный.

– Я люблю тебя, Маша.

Она приподнялась и прижалась лицом к его груди под глубоко расстегнутой рубашкой.

– Мне цыганка в детстве нагадала, что я свою любовь потеряю, а потом снова найду. Только любовь моя будет непростая.

– Это как?

– С му́кой пополам. – Муся снова перевернулась на спину, подставив лицо звездному свету. – Мэри верит в чудеса, Мэри едет в небеса… – тихонько пропела она. – Давай убежим! Далеко-далеко. Чтобы никто нас не нашел. На Амур или в Магадан.

– Что мы там будем делать?

– Жить. Любить друг друга. Работать.

– Чернорабочими? Нет, мы должны получить образование и делать то, что следует. Кто, если не мы? Поколение родителей безнадежно. Они всего боятся, их воля сломлена или куплена спецподачками.

– Но ты уедешь в Москву, а меня там не примут в институт.

– Это ненадолго, всего несколько лет. Потом мы будем вместе. У нас вся жизнь впереди.

– А вдруг ты попадешься? Тебя арестуют, отправят на каторгу.

– Революционер и подпольщик должен быть готов к этому. Вспомни, Октябрьскую революцию делали политкаторжане.

– Да, только где они теперь… Опять в ссылках. Или каются перед расстрелом в выдуманных преступлениях.

– У нас все будет по-другому. Ты чувствуешь?

– Что?

– Весь мир раскрывает нам свои объятия. Мы будем хозяевами в нем. Никто нам не помешает. Мы добьемся, чего хотим. Главное, не бойся.

– А я не боюсь. – Она опять перевернулась и нависла над ним. – Ты не сделаешь кое-что для меня? Только не смейся. Купи мне в Москве чулки из искусственного шелка. Их только там можно достать.

– Ладно, куплю. – Игорь обнял ее и прижал к себе. – Какая же ты еще… несмышленая, моя Мэри.

– А ты слишком серьезный. Слишком часто хмуришься. Ты должен улыбаться. У тебя очень хорошая улыбка. Бороться за свободу нужно улыбаясь, тем более – врагам.

– Будем улыбаться нашим врагам, – обещал он.

Где-то пропел петух, предваряя новый день. По реке тенью скользила рыбацкая лодка, возвращаясь с уловом.

21

Юрка Фомичев нервничал. Последний урок истории в учебном году, последний шанс для тех, кто хочет исправить итоговую оценку в журнале. У Юрки по этому предмету «посредственно» только потому, что историю революционного движения он отлично знал по рассказам отца, члена партии левых эсеров, а не по сталинскому «Краткому курсу истории ВКП(б)». Несправедливо, но вытерпеть можно. В сравнении с великой несправедливостью, которая досталась поколению старых революционеров, противников большевизма-коммунизма, это чепуха. Тревожило Юрку совсем другое – шесть пустых мест за партами. Шесть человек в начале урока увели в кабинет директора. Вот уже полчаса их нет. Чутье подсказывало, что допрашивают их там про Леньку Звягина.

– Господствующий класс всегда использовал религию в своих интересах, – медленно жевал слова у доски очкарик Грушкин, исправлявший свой «хор» на «отл». – Болтовней про высшие силы эксплуататоры подавляли сознательность порабощенных масс, отвлекали их от классовой борьбы. Буржуазия, которая боролась с феодальной католической церковью, все равно знала, что религия ее верное орудие. Даже хлестко высмеивавший религию буржуазный идеолог Вольтер проговорился: если Бога нет, то нужно его создать. Совершенно ясно, зачем они выдумывали Бога и заставляли рабочих и крестьян поклоняться Ему…

До конца урока оставалось десять минут, когда в классе снова появилась завуч – маленькая женщина в подпоясанной гимнастерке и сапогах, со злыми, цеплявшими, будто крючья, глазами. Позади нее гуськом вошли и тихо разбрелись по местам четверо парней и две девчонки. Юрке показалось, что всех шестерых словно стукнули палкой по голове. Завуч по бумажке стала вызывать новую партию для отправки к директору. Прежде чем прозвучала Юркина фамилия, он успел подколоть ручкой в спину севшего впереди Фимку Кляйна. «Зачем гоняли?» – спросил шепотом. «Троцкистов ищут», – с полуоборота ответил тот. «У нас в классе?» – ошалел Юрка. – «В школе».

– Фомичев, ты тоже.

Юрка обреченно присоединился к остальным пяти. Завуч, словно эскадренный флагман, вышагивала впереди по коридору, затем по лестнице. Навстречу уже шла нянечка, бултыхая колокольчиком, – звонок на перемену. Перед кабинетом директора завуч отобрала двоих и велела заходить. «Таким бы голосом команду на расстрел отдавать», – прошептал Грушкин, не успевший получить свой «отл».

Кроме директора в кабинете находился человек в форме НКВД с сержантскими нашивками. Он сидел за длинным приставным столом, обложенный ученическими журналами и листами бумаги, и писал. Юрка разглядел на листах списки.

– Ну так, – начал директор, – живо вспоминайте, кто из учеников вел политические разговоры, говорил что-нибудь про товарища Сталина или членов правительства.

Юрка внезапно чихнул. Директор наставил на него маленькие сверлящие глазки.

– На уроках политинформации мы всегда говорим про товарища Сталина и членов правительства, – промямлил Грушкин.

– А что такое политические разговоры? – решил уточнить Фомичев. – Мы перед Первомаем говорили в классе, как СССР помогает испанским республиканцам воевать с фашистами. Это считается?

– Не считается. Я вас