Охота на Церковь - Наталья Валерьевна Иртенина

Павлу в тяжком грехе. – Видит Бог, я не должен был принимать эту исповедь… я оказался слишком слаб для такого… такого опыта.

– Кого вы исповедовали? – Хозяин комнатки был обескуражен. – Я, понимаете, отче, тоже впервые слышу, чтобы священнику хотелось задушить кающегося грешника. Это, должно быть, что-то невероятное… за гранью?

– Вам доводилось принимать исповедь у коммуниста? – В голосе отца Алексея еще слышались отзвуки пережитого потрясения. – Здесь именно тот невероятный случай. Каким чрезвычайным воздействием Господь достучался до этой обугленной души, одному Ему ведомо. Но, кроме ужасов, которые этот человек из себя вытаскивал, я увидел на нем поистине безбрежную милость Божью. Он был по плечи в аду и должен был, по логике вещей, уйти туда целиком. Но Христос протянул ему руку и вытащил…

– Славен Господь! – с живым чувством откликнулся отец Павел. – Хоть это было весьма тяжело для вас, отче, но какое утешение всем нам в этой истории.

– Одна капля еще не дождь, – качнул головой его гость. – Один проблеск солнца не делает погоды… Но теперь вы понимаете, почему я пришел к вам. Я не мог возвращаться домой в таком состоянии, перепугал бы жену и детей.

– Вы не нарушите тайну исповеди, если поведаете мне в двух словах, что вас так измучило.

После недолгих размышлений и колебаний отец Алексей стал рассказывать:

– Я только в лагере смерти под Холмогорами слышал подобное. О зверствах, которые творились в Гражданскую войну. Об этом говорили между собой пленные белые офицеры, воевавшие на юге. Как красные зачищали казачьи станицы. Хотя… я не только слышал, но и видел. Ранней осенью двадцатого в лагерь привезли большую партию офицеров-кубанцев. Около шести тысяч. В течение месяца их партиями сажали на баржу и отправляли вверх по Двине. Возвращалась баржа всегда пустая. С кровью на полу и стенках, с ошметками мозгов. А в щелях между досками – прощальные записки, которые второпях писали эти несчастные. То, что мы с вами, отец Павел, пережили в Вишерском лагере, по сравнению с этим – образец советского гуманизма. В Вишлаге людей отправляли на тот свет естественным, так сказать, способом… Коммунист, которого я исповедовал, служил в карательной части. Вы бы слышали, с какой нечеловеческой точностью он перечислял своих жертв. Словно они записаны у него в бухгалтерской книге. Казачьи жены, мальчики-подростки, старики, церковнослужители… Он не просто рассказывал. Он в самом деле каялся. Страшился унести эту гору преступлений с собой в могилу. У меня в этом не было сомнений. Где-то через час от начала исповеди его затрясло. Так сильно, что тело подымалось на постели. Его будто подбрасывало кверху. Лицо сделалось жутким, черты исказились. Я не знаю, что для меня оказалось страшнее, – сама исповедь или вот это. Я приложил к его голове крест и читал молитвы, пока беснование не прошло. Когда он наконец выговорился, я отпустил ему грехи и дал причастие. Но… когда я произносил слова разрешительной молитвы, что-то мучило меня. Мне ясно представлялось, что я не должен этого делать, грехи этого человека слишком велики и не мне их отпускать…

– Вы все сделали верно. Не терзайте себя напрасными сомнениями. – Отец Павел, присевший было на табурет, поднялся на стук в дверь. Квартирная хозяйка принесла горячий чайник с чашками. Приняв у нее поднос, он предложил гостю: – А не выпить ли нам, батюшка, по чарочке? Вам, как вижу, сегодня не служить. И мне нет, не мой черед.

Он вышел на лестницу, пошептался с Елизаветой Васильевной. Через несколько минут оба священника попивали душистый чай из травяной смеси с добавкой вишневой настойки, которую хранила в своих домашних запасах почтенная женщина.

– Завидую я вам, отец Алексей. По-хорошему завидую. С семьей живете, с супругой и детьми. Умом понимаю, что рискуете, подвергаете их тяжким испытаниям, и на словах советовал бы вам разъехаться с ними для вашего же спокойствия. А в душе завидую вашему семейному уюту. Сам не увидел, как взрослели сыновья: лагерь, потом я уехал в Муром, Клавдия с детьми осталась во Владимире. Теперь оба сына в Москве, сделались настоящими заводскими пролетариями… – Отец Павел сбился с задушевной интонации и слегка нахмурился. – Семья в теперешнее время – великое сокровище, которое нужно беречь от чужих глаз. А пуще всего – от властей предержащих. Только в семье еще можно отдохнуть от нашей жутковатой советской действительности. В семье да в храме. Но мы вынуждены бежать от своих домашних, чтобы защитить их. А храмов у нас скоро не останется. Будем служить в лесу, среди березок и сосенок. Оставят в столице один какой-нибудь, как ширму для показа иностранцам. Во Владимире уже нет ни единого действующего храма. Моя Клавдия с младшими детьми осиротели без церковной службы… Вот кстати! Древний Владимир может лишиться даже своего имени. Наши власти хотят переименовать его в честь первого секретаря Горьковского обкома Кагановича. Как вам это нравится?

– Плохие новости от ваших? – скорее почувствовал неладное, чем догадался, отец Алексей.

– В апреле арестовали в Москве старшего сына. – Отец Павел, скрывая печаль, занялся чаем: наполнил заново чашки и плеснул в каждую по капельке рубиновой настойки. – Клавдия думает, на Сергея донесли. Кто-то, наверное, прознал, что его отец священник. Сокрытия подобных фактов в анкете Советское государство не прощает. А может быть, он неосторожно сказал что-нибудь. Бедный мой мальчик…

– Меня, по-видимому, тоже скоро арестуют. – Отец Алексей коротко поведал о недавнем вызове в НКВД.

– Да, снова подбираются к нам, – рассеянно покивал отец Павел. – Через сыновей, через прихожан… Этот тарантул не выпустит нас из своих жвал. Всех нас время от времени таскают в заведение имени безумного Железного Феликса. Стращают, нащупывают слабые места… Не поддавайтесь им. Может быть, не арестуют, а вот сломать, сделать предателем, секретным сотрудником… сексотом, как они это называют, – очень могут.

– А знаете, отец Павел, по вопросам, которые задавал чекист, по его осведомленности я понял, что кто-то доносит на меня. Им известны подробности, которые я рассказывал в узком кругу…

– У вас кто-то конкретно на подозрении?

– Возможно… Возможно, я ошибаюсь… но грешу на моего дьякона Крапивницкого.

– Я немедленно сообщу отцу благочинному.

– Нет, прошу вас, не делайте поспешных шагов, – взволновался отец Алексей. – Если я ошибся, пострадает невиновный. Но если меня все же арестуют… я бы хотел, чтобы вы, как старый друг, кое-что сделали для меня… для моей семьи, точнее.

– Все, что в моих силах.

– Меня тревожит мой сын Михаил. Он очень замкнут и ничего не говорит, что происходит с ним. Я вижу: он что-то копит в