Безгрешное сладострастие речи - Елена Дмитриевна Толстая

Витраль и епископ Лагалетт. Епископа разоблачают и приговаривают к смерти. Лагалетт восходит на эшафот, свистя в ярмарочную свистульку; затем просит, чтобы ему, связанному, помогли задрать рясу, – и мочится на ступеньках гильотины; наконец, требует, чтобы палач его поцеловал. Толпа охвачена смятением, и Лариво кричит, что республика не казнит безумных. Собравшиеся требуют помиловать Лагалетта; но тот подползает к гильотине и сам сует голову в отверстие. Тогда народ прорывается за заслоны, и палач бросает Лагалетта в руки сочувствующей толпы. Лагалетта приглашает на работу директор цирка, и в тот же вечер он играет самого себя в цирковом представлении, воспроизводящем утреннюю сцену казни. А роль палача в цирке исполняет Витраль, женившийся на Денизе.

Перед нами полнокровная, сочно рассказанная плутовская новелла, исторический фокус ее определен в краткой прелюдии к повествованию. Обобщение здесь задано кратким перечнем метонимических деталей:

«В 83-м о иезуитах не было и помина. Веселое беззаконие великих умов сотрясало воздушные сферы. Неистовый скрип перьев свистел разбойно, четвертуя в воздухе ветхие заветы королевства. Правда, это была сухая гроза; она не падала на землю. Французская земля лежала в затишье, щедро рождая пшеницу и виноград.

„Деревенские игры напоминают времена Аркадии“, – сказал один из 62-х министров короля.

На фабрике гобеленов выткали весь земной мир в виде лилового блаженства.

Воздушный шар взлетел в саду Тюильри; это был великолепный ленивый пузырь; увядая, он покачал головой по-королевски; недолговечное, но утешительное чудо.

В Академии наук священники и атеисты, сидя вперемежку, улыбались друг другу любезными и злыми бритыми ртами» (с. 76–77).

Такими метонимическими перечнями «примет эпохи» давно поражала читателей Вторая симфония Андрея Белого, где прихотливые поэтические, «фетовские», приметы переносились в прозу. Если заглянуть в архетипические повествования о революционной эпохе – а это прежде всего роман «Девяносто третий год» Виктора Гюго, – то мы обнаружим прообраз подобного перечня «знаков времени», но только занимающий добрый десяток страниц, свидетельствующий о капитальной проработке автором исторических документов и охватывающий чуть ли ни все сферы общественной жизни.

У Бромлей историческая прелюдия в целом рисует передышку перед неминуемой настоящей «грозой»; все противоречия уже обострены: утонченность верхов («лиловое блаженство» на гобелене) и доисторический примитив народной жизни; взаимная ненависть нового и старого, сдерживаемая лишь любезностью. Во фразе о воздушном шаре на самом деле говорится о великолепной и ленивой монархии, которой предстоит сдуться и увянуть. Шар по-королевски качает головой, но употребление слов «король» и «голова» в одном предложении в этом контексте – злая шутка. Вместе с тем именно здесь задается подспудное обещание чуда, которое реализуется в развязке новеллы.

Святые папаши. В начале ее изображается близкое двору общество накануне революции, циничное и продажное, развратное и снисходительное. Здесь все в родстве между собой, друг о друге все знают, и все спят с одними и теми же женщинами. Веселый и легкомысленный кардинал назначает попечителем коллежа епископа Лагалетта и объясняет, что поступил так, дабы папа сделал епископом его собственного старшего сына. Лариво поражен: «– Сын, ваша святость? – Мой первенец. Я добрый отец» (с. 78). Лариво и Лагалетт делят между собой ласки знаменитой красавицы Терезы, которая постоянно забывает, где и с кем она сейчас находится. В этом мире царит круговая всетерпимость, взаимное предательство и дружеская перебранка. Лариво говорит в ответ на скабрезности Лагалетта по адресу Терезы:

«– Ваше мерзкое косноязычие, епископ <…> оскорбительно для женщины, которая…

– Простите, она моя племянница, – говорит епископ <…>

– Вздор, я обожаю вас обоих, вы друзья, – говорит кардинал. Епископ поднялся. С игривостью убийцы он шепчет: „Кардинал! Не будь вы королевской крови, я истребил бы вас немедленно“. – Они целуются, смеясь и повторяя: „Мы ужасны, Лагалетт“. – „Вы истинно ужасны, ваша святость“. Лагалетт выходит, состроив мне глазки.

– Осторожность, дорогой Лариво, – говорит кардинал, вздыхая. – Эта блудливая вошь небезопасна» (с. 80).

Особенно живописна Тереза. Она держит «перед собой ручки в позе просящей болонки» (с. 81) и награждает героя драгоценным прозвищем «моя дорогая маленькая капуста»[156]. Ее приезд к герою построен на развернутой метафоре похоронной колесницы:

«Посреди газона, подобно сине-розовому павильону, водрузилась Серафина-Тереза, облаченная балдахинами юбок. Голова ее уподоблялась гробовой колеснице из белых кудрей и снежных перьев; она стояла на маргаритках и подавала мне записку королевы <…> Я видел, как она везла свои непрочные юбки вверх по лестнице, и видел, как епископ водрузил ее на своем монашеском подоконнике, подобно огромному цветному фонарю» (с. 90).

Тереза привезла Лариво записку королевы, где та советует ему умерить его разрушительное воздействие на юные умы и слушаться женщин; заодно она прихватила с собой комиссара полиции, чтобы арестовать любовника, если тот начнет буянить. Лариво ревнует Терезу и наклоняется за камнем, чтобы швырнуть в Лагалетта. Его арестовывают.

Орифламма. Революционный лагерь, кроме героя, представляет глашатай революционных идей, «великий сочинитель Кастельруа», который считает, что занят «зачатием революции». Правда, его новое стихотворение, хотя и революционно по содержанию – оно обличает Христа, – но выдержано в привычной метрике и, несмотря на политически правильную для атеиста и республиканца замену Бога «мирами», все же чересчур изобилует религиозно-монархической топикой, в частности упоминает символическую «орифламму», традиционно влекущую за собой роялистский контекст:

Чело, благословенное мирами, —

Колеблет небеса, вселенную, престол —

Торжественный диктуя произвол

Христа кровавой орифламме! (с. 84)[157]

На что Лариво мысленно восклицает в досаде: «Проклятая говорильня!»

Он спрашивает поэта: «Слушайте, Кастельруа <…> когда вас пошлют к черту, вы все так же будете выть о мирах и орифламмах?» Кастельруа в ответ советует герою самому добиться изгнания из коллежа и стать уличным проповедником революции: «Когда вас посадят в Бастилию, я посвящу вам поэму» (там же).

Весьма забавно, что и традиционный размер стихотворения Кастельруа, и его сакрально-роялистская лексика, и приплетенная ни к селу ни к городу «орифламма», а самое главное, то же сочетание скулы сводящей традиционной риторики с вольнолюбивой идеей, каким-то образом упрятанной внутрь, напоминает сонет Вячеслава Иванова 1905 года «Populus Rex», только там метр еще стариннее – шестистопный ямб с цезурой. Судя по дате, сонет посвящен был Высочайшему Манифесту об усовершенствовании государственного порядка, обнародованному 17 (30) октября 1905 года:

Populus Rex

Тот раб, кто говорит: «Я ныне стал свободным».

Вольноотпущенник, владык благодари!..

Нет! в узах были мы заложники-цари;

Но узы скинули усильем всенародным.

Кто не забыл себя в тюрьме багрянородным,

Наследие державств властительно бери —

И Память Вечную борцам своим твори,

Насильникам отмстив забвеньем благородным.

О Солнце