Безгрешное сладострастие речи - Елена Дмитриевна Толстая

Во всей книге он выделяет только «Отрывки из писем» (теперь понятно, почему в мемуарах недружественная С. Гиацинтова отмечает один этот рассказ – он единственный был одобрен свыше). «Все же остальное – это вихрь истерики и нездоровой чувственности. Здесь и игра в антирелигиозность, но это только мистика навыворот». По мнению рецензента, в рассказе «Как не был казнен епископ Лагалетт» «революция показана в гротеске, много эротики, граничащей с порнографией»; «Из записок последнего бога» – это «молитвенная диавольщина», грубое подражание Франсу. Вывод: книга, никчемная и ненужная. Сделав несколько реверансов в адрес «собственного стиля автора», «меткости» и «легкости языка», «грубоватой, но иногда острой иронии», критик благодушно разрешает говорить о книге «именно как об этапе пути». Рецензент «Нового мира» А. Р. Палей более снисходителен в своем отзыве, так же кисло-сладком: он считает Бромлей «поверхностно-оригинальным дарованием» и упоминает о Мопассане, у которого женщина сравнивается с бокалом, наполненным одной пеной: «Какая там „исповедь“? Это изящная, занимательная causerie насквозь культурной женщины, легкая, приятная салонная беседа остроумного, блестящего человека».

В общем, Бромлей «не чувствует современности», «светит отраженным светом», потому что «отражает литературные образцы». «Общественная ценность книги нулевая», и она сразу исчезнет из памяти. А впрочем, «надо отдать справедливость автору, он сумел объединить <рассказы> четким отпечатком своей незаурядной индивидуальности». Книга «доставит наслаждение литературному гурману, который оценит грациозную легкость ее языка. В конце концов, это не так уж мало, принимая во внимание, что формальная культура нашей текущей литературы оставляет желать многого»[166].

Последний сборник

Разгром революции, натурфилософия, гротеск: «Потомок Гаргантюа». Последняя книга, опубликованная Бромлей, – сборник новелл 1930 года, вышедший в издательстве «Федерация»[167] (1929–1932), куда в 1929-м влился, вместе с другими кооперативными издательствами, «Круг», гораздо сильнее и оригинальнее предыдущей. Давшая название этому сборнику новелла, на мой взгляд, вообще лучшая из всех вещей Бромлей, опубликованных и неопубликованных, – это образчик очаровательной стилизации. Полное название ее тоже стилизовано: «Потомок Гаргантюа: повесть бывшего лейтенанта королевских драгун Камрада Тейфельспферда». Из-за этой полумистической повести Бромлей иногда относят к авторам научно-фантастического жанра.

Стихийное существо. Фамилия бывшего лейтенанта в переводе означает «чертова лошадь», потому что повесть написана от лица кентавра, хотя, поскольку это напрямую не следует из заглавия и текста, понимается не сразу.

Древняя тема кентавра в литературе унаследована от классицизма романтиком Эредиа, а также сторонником чистого искусства Паулем Гейзе и стала популярной в литературе la belle epoche – например, у постромантика Анри де Ренье. Круг Пьера Луиса даже издавал в Париже в 1896 году журнал La Centaure. Изобразительное искусство конца XIX века тоже любило кентавров – о чем, в частности, свидетельствуют работы А. Беклина, А. Бурделя, О. Родена. В русском модернизме эти мифические существа встречаются в творчестве Андрея Белого и М. Волошина, который тему концептуализировал: «Роден навеки заковал / В полубезумный бег кентавра / Несовместимость двух начал» («Письмо», 1904)[168]. Повесть Бромлей начинается суховатой исторической справкой (в духе «Записок о Галльской войне» Юлия Цезаря), задающей повествованию тон ученый, но при этом несколько простоватый и потому интригующий. Еще более занимательно упоминание о лошадиных чертах отца главного персонажа повествования, а затем критика всей этой истории героем-рассказчиком:

«Мои предки кочевали долго, пока не прошли по следам Цезаря до Лютеции, переплыли Рейн и некоторое время держали в своей власти лесные пастбища Тюрингии. Отец мой был из Мейринген(а)[169], пегий красавец, копыта – с голову трехлетнего ребенка, боец и законодатель стад.

История лжива и слепа и не рассказывает о вещах наиболее глубоких. Я позволю себе восстановить часть истины. Если нрав мой гневен, то я обязан этим лжи и грязному салу привычек, которыми история и жизнь людей заправлены не в меру обильно» (с. 3[170]).

И только тогда озадаченный читатель выясняет, кто же эти предки героя, и, наконец, возникает слово «кентавр». В мифологии кентавры отличались буйным нравом и похотливостью. Герой Бромлей сохранил эти фамильные черты. Тут же появляется тема мудрости, уже затронутая ранее: ведь в мифах некоторые кентавры были мудры – прежде всего Хирон, воспитатель Геракла. Бромлей прослеживает мудрость своего героя к традиции тайного знания, идущей от античности и враждебной католичеству, то есть еретической:

«Мои предки принимали ближайшее участие в переселении народов; иные из них были из числа великих еретиков. Кентавр Хеллер[171] был другом Иоанна Гутенбергского[172] и первым наборщиком в городе Адлерберге[173], а прабабушку мою Гроссе Туте[174] сожгли на костре инквизиции» (там же).

Итак, кентавры – существа, в которых, как и в человеке, дух и разумное начало соединяются с плотью, то есть с природным, животным началом – но, как считает герой повести, более благородно и гармонически, чем в человеке:

«Строение мое таково, что передняя, человеческая, часть моего двойного тела, увенчанная прекрасной, смею сказать, головой, от пояса невинно и стройно переходит в туловище коня. Таким образом, как человек, я лишен жалких придатков пола <…> между тем, как конь, я всегда блистал всеми статями рыжей красы и пышной производительности» (с. 29).

Наш кентавр – прямой потомок наивных и разумных героев Ренессанса, врагов убогого начетничества. Его прапрабабушкой была Гроссе Туте, привлекательная рыжая кентавриха-еретичка, предмет мимолетного увлечения великого Гаргантюа, героя книги Франсуа Рабле «Повесть о преужасной жизни великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля, некогда сочиненная магистром Алькофрибасом Назье, извлекателем квинтэссенции» (1534). Такова генеалогия, чисто литературная, простодушной и гениальной разумности и оккультной умудренности героя. У Бромлей, с ее интересом к тайному знанию, Рабле появился не случайно. Представления о Рабле как оккультисте и маге появились в середине XIX века: это книга знаменитого французского мистика Элифаса Леви (1810–1875) «Медонский волшебник» (1861, первоначальный вариант 1847). В сочинении знаменитого писателя и литературного критика Жозефа «Сара» Пеладана (1858–1918) «Ключ Рабле» (1905) тот описывается как франкмасон XVI века, имеющий доступ к тайному знанию. Нельзя забывать, что именно конец 1920-х – 1930-е для советской литературы означены острым интересом к метафизике, натурфилософии и тайному знанию.

С другой стороны, герой Рабле, Гаргантюа, явно действует у Бромлей (хотя и в мифическом прошлом) как носитель неуемной жажды жизни и полной индивидуальной свободы, которые традиционно ассоциируются с понятием «раблезианство».

И еще в одном аспекте генеалогия кентавра столь важна для автора: он пишет о своем великом предке:

«Это лучшее украшение моей родословной, и я, отдаленный потомок героя, чту в себе силу природных страстей, грубоватую правдивость и безгрешное сладострастие речи – обогатившие мою кровь дары великого предка» (с. 4).

Кентавр насквозь олитературен и окультурен: «В