Безгрешное сладострастие речи - Елена Дмитриевна Толстая

class="p1">«Серафимы мои выглядели значительно свежее, их прочность поддерживали сказки, все еще любимые детьми, иллюстрации в детских книгах, еще не вышедших из употребления, и, главным образом, стихи:

„По небу полуночи ангел летел…“ —

Знаемые наизусть несколькими тысячами шестилетних девочек» (с. 213).

На прямо поставленный сыном вопрос о его намерениях отец отвечает: «Это и есть, и будет знаменитый страшный суд, предсказанный нашими классиками». Тут слышна цитата из «Интернационала»: «Это есть наш последний…» Понятно, о каких «классиках» идет речь – об отцах христианской церкви, но в 1927 году фраза «наши классики» все же должна была означать прежде всего «классики марксизма-ленинизма». Хольдер решает не дать жестокому отцу погубить человечество:

«И я закричал: „Не будет! Страшного суда не будет!“ И голос мой зазвенел, как серебряный рог, потому что я весь горел и звенел в эту минуту, как труба восстания. <…> Архангелы вынеслись белой бурей, и в туче их проплыл отец мой <…> царь небесный, и лицо свое, исполненное красоты, гнева и скорби, он обратил ко мне, и не успел я вторично разинуть рта, как подняв руку, он…»

«…Я ринулся в кипящее ветром небо земли. Я падал, глотая спиральные струи ее дыхания, я видел, как вздымались ее бока. С высокой точки, откуда я ниспадал, земля показалась мне подобной зверю в шерсти. Я свистнул недоверчиво, чтобы рассеять наваждение, но тут высокий отец мой <…> высунув ногу из порфир своих, дал мне пинка в крестец, и, взвившись, подобно веретену, я пал на землю и тотчас от нее отпрянул…» (с. 218).

Хольдер невесом, подобно романтическим недоноскам – он рыдает и вопит, но голос его не звучит. Он плачет от любви и жалости, но слезы не текут. Ему приходится для начала позаимствовать первое случайно попавшееся тело – это оказывается тело черного пса.

Он узнает, что ужасный магистр Виктор со своей машиной – подставное лицо бога-отца – уже расставил стрелки на ее циферблате, нацеленные на Китай, Африку, Европу, но проект завис. Дело в том, что Виктор любит земной любовью девушку Натали и, чтобы спасти ее, велит ей уехать из Москвы: он дождался, «чтобы умер Миша», из-за него «переехал дядя Гавриил» (уж не архангелы ли?). Но Натали отказывается уезжать – она сердится, что Виктор не женится на ней. Герой решает использовать это осложнение, чтобы спасти мир от погибели. Хольдер – невидимый свидетель ссор влюбленных – описывает земные дела и людей с восхищением и умилением.

Тут начинаются потешные перипетии. В виде пса Хольдер является к Натали, но только устрашает ее больного соседа, увидевшего в нем ангела смерти. Пробуя другие способы воплощения, Хольдер ходит пешком в краденых туфлях, пока его не пугается ребенок, закричавший при виде идущих пустых башмаков. В ходе пространной уэллсовской реминисценции, одевшись, наподобие Человека-невидимки, с головы до ног и замотав лицо, бесплотный герой попадает к местному сумасшедшему пророку – на «бугор, где пахнет помоями и весной», – но пророк Прохор его моментально раскусывает:

«Тут, поняв мой неслышный вопрос, он осклабил желтые губы среди грязных веселых морщин, засветился скулами и сказал протяжно:

– Ра-ай! батюшки, слыхали, наслышаны, ка-ак же! – и, насупясь, добавил решительно: – Нет в ем ничего такого питательного. Все это нам очень понятно, но я действительно все это отвергаю. – Он пояснил мне свои мысли, выражаясь крайне непристойно, затем предсказал пожар в ресторане Крынкина, конец мира и скорую смерть Гренина (то есть упомянутого соседа. – Е. Т.)» (с. 231).

Хольдеру приходится держаться уже испытанной тактики, и тут ему подвертывается белый пуделек, в которого он благополучно вселяется и наблюдает за происходящим. Утром к Виктору является молодой еврей Мендель, помощник магистра, что-то делает в кабинете и выходит с лицом, ослепшим от ужаса, а на следующее утро начинается ураган. Наутро в газетах сообщают о чудовищных разрушениях в Германии, и Мендель возмущается жестокостью эксперимента:

«Еврей стоял, подняв руки ладонями наружу, и говорил:

– Нет… Нет… Нет… так это вы называете пробой?! Когда сама земля воет, как зверь, которого режут? Я это слышал – поди послушай сам! Это проба? Поди выпей сам этот суп из маленьких мертвых детей, костей и размолотых трупов» (с. 244).

Виктор убеждает его истребить весь грех земли. Слабодушный Мендель ему подчиняется, они включают машину и готовы продолжать разрушение. Тогда появляется Хольдер в облике белого пуделя:

«Тут я поднялся на задние лапы, стал стойком на кресле и погрозил им лапой.

– Что это? – сказал шепотом еврей.

– Цирковая собака. Пошел вон.

Я не двинулся и глянул в глаза магистра. Магистр побледнел и закрыл глаза. Потом быстро отпер ящик стола, достал облатку и, положив ее на сахар, подал мне. Я сделал реверанс.

– Пиль, – сказал он.

Тут я расхохотался, насколько мог собачьей пастью.

– Идиот! – сказал магистр.

Тогда я взял перо и написал на бумаге большими русскими буквами: НЕТ» (с. 246).

Как видим, уже здесь, даже до булгаковского «Консультанта с копытом» – первого наброска будущего романа о Сатане в Москве (1927), – мировые катаклизмы, небесные бунты и прочие роковые материи перемежаются цирковыми фокусами в духе Бегемота.

Хольдер Вейне восстает против Рейтемейнросса и призывает на землю ангелов. При этом он повисает в воздухе, раскинув руки, в очевидной христологической аллюзии. Ангелы начинают прибывать на землю:

«…Они падали, падали, тихо клубясь, неуклюжие, лица их были красны, уста задыхались. Ниспав, они побледнели и сначала ползали по земле, глаза враскос, топорща крылья, щупая нежными пальцами пыль; еще минута – они взрыли землю и в ямах земли бились и верещали, как куры, в блаженстве соприкосновения с осязаемой твердью» (с. 247).

Ангелы и сами разыгрывают форменную клоунаду, распевая «Интернационал» (опять «Интернационал»!) и деревенские песни, слышанные ими в селе Воробьеве. Поддерживаемый ими, Хольдер Вейне (теперь он воплотился в тело Гренина – соседа, только что действительно умершего) вступает в диспут с магистром. Магистр объясняет свои мотивы – мы помним, что он лишь рупор демиурга:

«Или ты не видишь – гляди! Стань в толпе, гляди – ищи взгляда чистой мысли, – ищи, чтоб огонь глядел из глаз, а не мертвая жидкость белка, ищи взгляда без лжи – и, если найдешь, кричи мне: стой! Иди смотри в окна домов: ты увидишь затоптанную падаль вещей и душ, подобных вещи» (с. 253).

Разуверившийся магистр – он же Рейтемейнросс – подключает ницшеанские аргументы:

«Ложь любви, мерзость сострадания сварили слабую кашу людей. Земля рождает жидкую грязь. Довольно. Я отверг сострадание и в себе истребил. Жалость – мерзкое пьянство слабых