Безгрешное сладострастие речи - Елена Дмитриевна Толстая

Здесь имеется в виду в первом случае – раннереволюционный этап новаций Мейерхольда, запечатленный, например, в спектакле «Земля дыбом», посвященном Красной армии и Троцкому, где по залу проезжали грузовики, мотоциклы и велосипеды, а на сцене действовали настоящие воинские отряды в настоящем обмундировании, с ружьями, пулеметами, прожекторами и даже мелкокалиберными пушками. Во втором случае описана новейшая конструктивистская метаморфоза Мейерхольда, поданная в этом отрывке как еще один «обман» неугомонного новатора. Ниже у Бромлей дан эпизод генеральной репетиции в театре имени Елизария Пирата, где режиссер восхитительно играет с условностью:

«Занавес. Первое: на тросах под красной падугой актеры висели на стульях. У одного выпало стремя, и он болтал в воздухе правой ногой, теряя равновесие. Зал завопил. Дали занавес.

Шорох, смех, чудовище зашевелилось, издавая подобие веселой икоты: „Повесили актеров до спектакля“, „Виси за те же деньги“. Хохот.

На просцениум выходит кособокий человек и в полутьме со стоном произносит нечто неслышное. Из ложи звучит холодный возглас Елизария Пирата: „Свет в зал!“ „Митя же!“ – говорит кособокий, содрогаясь, его осветили. Я присутствую при казни: у кособокого лицо смерти; он потер руки, завернувшись спиралью: „Вследствие“. – „Ясно, что вследствие“ – отвечают из зала. Я леденею. „Вследствие технической неисправности первая часть интермедии отменяется“.

Гром аплодисментов.

Резко, рывком, гремя музыкальной рулеткой, развернулся занавес и ударил в порталы, порталы грянули медью. Зал охнул, холодея. „Музыкальный занавес“ – захлебнулся кто-то; ниспал ряд звучащих колонн и ударил в металл половиц. И среди звона и сияния двое красно-черных гигантов скрестили мечи, и мечи запели!

Поднялся треск аплодисментов.

Я тряслась, теряя рассудок» (с. 61–63).

Недружелюбие. Бромлей, по всей очевидности, в театре не слишком любили. Она была второстепенная характерная актриса, но при этом – жена одного из двух главных режиссеров, сама начинающий режиссер (ее первой постановкой была пьеса д’ Аннунцио «Дочь Иорио», 1919), и то и другое давало достаточный повод для недобрых чувств. Ее литературное творчество внушало в театре уважение, пока виделось как пройденный еще до вступления в Студию этап. Но стоило ей заинтересоваться драматургией, как от нейтральности коллег не осталось и следа. Вот ее насмешливый портрет в мемуарах С. Гиацинтовой:

«Новое время требовало новой драматургии. Только этим, мне кажется, можно объяснить острый интерес, проявленный Вахтанговым к пьесе „Михаил Архангел“, сочиненной Надеждой Бромлей.

Это была женщина сложная и странная. Действительно умная, одаренная, она самой себе представлялась достойной мировой славы – вероятно, поэтому относилась к окружающим спесиво и часто недоброжелательно. Внешне эффектная, в жизни и на сцене настоящая grand-dame, она вела себя как избалованное дитя, манерничала. Об одном актере она говорила, что любит его как „женщина, актриса и ребенок“ – ей казалось, что именно такой сплав она являет изумленному миру. Была она остроумна и легко сочиняла смешные поэмы. И даже напечатала стилизованный под восемнадцатый век эпистолярный роман, казавшийся мне интересным в ту пору. <…> У Нади было множество маленьких пудрениц – глядя в их зеркальца, она не скрывала удовольствия от собственной красоты[139]. Все бы ничего, но, не зная сомнений, Бромлей принялась писать для театра – и это было ужасно. Естественно, Сушкевичу „Архангел Михаил“ нравился. Но никогда не пойму, чем эта туманная, вычурная, путаная пьеса в стихах взволновала Вахтангова и даже Луначарского. Видимо, желаемое принималось за действительное – уж очень хотелось поставить „свою“ пьесу – о силе народа, о новой интеллигенции»[140].

Мы уже убедились, что пьеса Бромлей совершенно не касалась ни силы народа, ни новой интеллигенции. Мемуаристка подчеркивает, что противились бромлеевской пьесе актеры студии: «После нескольких просмотров вся Студия восстала против „Архангела“, его так и не показали публике». Но на самом деле постановку видела вся Москва, на многочисленных генеральных, а публике, в конце концов, ее запретили показывать вовсе не из-за бунта актеров, а потому что так решили театральные власти. Из-за «Архангела Михаила» Гиацинтова навсегда поссорилась с Бромлей: «Вовлеченная товарищами в бурю студийных страстей вокруг „Михаила Архангела“, я зачем-то сама послала письмо Бромлей, лишившее меня ее расположения на всю жизнь: свойственные Наде и ум, и юмор покидали ее при малейшей критике»[141]. Также трудно понять, почему Гиацинтова упоминает лишь одну зрелую новеллу писательницы – «Отрывки из писем» – из полутора десятков ее вещей.

Бромлей описала вахтанговский период своей жизни в неопубликованной повести «История одного рояля», которая до сих пор не найдена. Конфликты середины 1920-х отразились в «Птичьем королевстве». Период, изображенный в повести, – это 1924-й, год возвращения Студии и превращения ее в самостоятельный театр, на который спроецировано раздражение писательницы из-за конфликтов, раздирающих театр.

Сюжет «Птичьего королевства» построен на соперничестве в некоем московском театре за ведущую женскую роль в современной пьесе. Героиня, наделенная рядом автобиографических черт, ненавидит жену директора, миленькую, женственную и вялую актрису Крахт, сама становится любовницей директора и получает роль, но Крахт удается простудить ее и сорвать ей премьеру.

Руководящая чета в повести, на наш взгляд, соотносится с Софьей Гиацинтовой и Иваном Берсеневым. В 1924 году у Гиацинтовой возник роман с женатым Берсеневым, в результате которого они соединились. В Берсеневе обнаружился талант администратора, и он стал замом Чехова по административной работе. Вполне вероятно, что и техника увода начальственного возлюбленного в повести подсказана происходившим у всех на глазах романом Гиацинтовой. Как и у бромлеевской Крахт, у Гиацинтовой не было раскованной смелости игры, напротив, она была склонна к мягкой растушевке роли. Наоборот, героиня Бромлей Катя сопоставима с самой Бромлей, высокой и тонкой: локти у нее, как белые мечи, в ее телосложении вся революция, голос львиный, и играет она так, чтобы ничего не оставалось впрок. Любопытно, что это противопоставление двух женских типов сходно с расстановкой сил в рассказе Толстого «Гадюка» (1926).

Безгрешное сладострастие речи. Меткость предметного письма Бромлей, ее лапидарный мимесис напоминают об Олеше. «Белокуро сияют молодые люди; нежный блеск чинопочитания; они благодарны за все, они получат много, сыграют средне» (с. 13); «У директора чудный большой лиловый подбородок и белые волосы самоеда» (с. 15). А вот незабываемый пейзаж: «…Ели не очень распространялись, они подобрали свои колючие кресты и стояли как на горячих угольях. Смола и хвоя пытались пахнуть без всякой церковности, и последнюю самоуверенность потеряли березы» (с. 40). Бесподобно получаются состояния: «Утром перед первой папиросой даже в темени жадность и вибрация, в пальцах сладкая судорога и горение. Первый глоток дыма пронизывает возвышенным восторгом все суставы и кости. Меня поднимает, вырастая, гора…» (с. 19).

Футуристическая родословная Бромлей и в конце 1920-х