Безгрешное сладострастие речи - Елена Дмитриевна Толстая

явился в Москву как бы с инспекцией – и отнесся к увиденному снисходительно, без всякого ницшеанства, делая скидку на квартирный вопрос. Прежде всего необходимо указать на наиболее вероятный общий источник сюжета о Сатане в Москве для Булгакова и Бромлей – повесть М. Загоскина «Искуситель» (1839). Загоскин оставался востребован в качестве увлекательного детского чтения, его книги дарили гимназистам-отличникам. «Искуситель» в качестве основного претекста «Мастера» найден был Михаилом Вайскопфом[143]. Бромлей также имела этот старинный роман перед глазами – у нее на это указывает титул антагониста «магистр», при том что у Загоскина герой именно магистр (с потенциальным прочтением «магистр» как «маг»); титул же «мастер» исторически выводится из «магистра». С другой стороны, само наименование «мастер» во всем богатстве его исторических и мистических привязок, в сочетании с человеческой слабостью и недостойностью, могло прийти к Булгакову, кроме всего прочего, из разговоров 1922 года об опальной пьесе Бромлей про мэтра Пьера («мэтр» и есть «мастер») и о напряженном сюжете вокруг попыток ее постановки и окончательного запрета.

Мотив «адской машины» использовался в середине 1920-х широко – в теме нехорошего луча у Бромлей можно различить отзвук булгаковских «Роковых яиц» (1925) и «Гиперболоида инженера Гарина» (1926) А. Н. Толстого.

Девяносто третий год Надежды Бромлей: «Как не был казнен епископ Лагалетт». Для леворадикально настроенных кругов России Великая французская революция всегда была моделью, что сказалось даже в подверстывании отечественной революционной терминологии к французской («Февральская революция», в России реально произошедшая 1 марта). Невероятно обострился интерес к этому историческому прецеденту в 1905–1907 годах: в массе тогдашней переводной исторической, социологической и юридической словесности решительно преобладала именно тема Французской революции[144]. Книги историка Жоржа Ленотра (1857–1935) о повседневной жизни революционной Франции с конца века стали любимейшим чтением у широкого русского читателя. В 1910-м вышло 10-томное собрание его сочинений. В сознании русского модернизма тема Великой революции тоже присутствовала, но уже преломленная в скептическом ключе, как, например, в парижских статьях М. Волошина, написанных в 1904–1906 годах для газеты «Русь», журнала «Перевал» и др.

В период Февральской революции французские параллели в русской литературе и изобразительном искусстве стали общим местом, а после Октября соответствующая продукция производилась уже в промышленных количествах. Любопытно, однако, что подобные сопоставления оказались востребованы и в антибольшевистском лагере – например, в лекциях Власа Дорошевича, которые он читал на белом Юге о быте Французской революции: о том, каким привольным было житье узников Бастилии, сметенной революционной толпой, об эпидемии танцев, захватившей революционный Париж, и т. п.

В своей книге «Юрий Тынянов» Аркадий Белинков писал, что в революционные эпохи «повышенная значительность бытия вызывает к жизни историческое искусство. Становление и развитие исторического жанра в мировой литературе всегда неминуемо связаны с эпохами войн и революций»[145]. А. Толстой («День Петра», 1917), Б. Пильняк, Ю. Тынянов, А. Платонов искали параллелей революции в петровском времени. К французской революционной тематике sub specie современных событий почти сразу обратился и Алексей Толстой. Отталкиваясь от романтической пьесы Георга Бюхнера «Смерть Дантона» (1835)[146], которая была драмой для чтения и опиралась на античный слой аллюзий, для современного читателя невнятный, в 1918–1919 годах он написал свою версию «Смерти Дантона», сохранившую глубокий пессимизм бюхнеровского оригинала, при этом сценичную и наполненную российскими революционными аллюзиями. (Эту драму он переработал в 1922 году в Берлине, улучшив текст, но несколько смягчив параллели с современностью.) М. Алданов, вглядываясь из парижского изгнания в происходящее в России, создал целый цикл, посвященный событиям Французской революции: «Девятое термидора» (1921), «Святая Елена – маленький остров» (1921) и «Чертов мост» (1924); те же темы затронул он и в своей исторической публицистике, собранной им в книжке 1922 года «Огонь и дым». Французские события Алданов так же описывает в ключе трагического пессимизма, пытаясь разглядеть в них прообразы российского революционного хаоса. Несомненно, авторитетнейшим образцом для Алданова служит поздний роман Анатоля Франса «Боги жаждут» (1912).

К этому ряду принадлежит и новелла Бромлей о Французской революции «Как не был казнен епископ Лагалетт». Как и «Записки последнего бога» – вариация на темы «Восстания ангелов» Франса, – эта новелла лежит в русле творчества того же писателя. Все же Бромлей вдохновляло не столько мрачное детерминистское разочарование романа «Боги жаждут», сколько веселый и парадоксальный скептицизм аббата Жерома Куаньяра – героя первого и лучшего из франсовских произведений «Королева Гусиные Лапы» (1893), а наиболее актуально в данной связи другое произведение Франса, в котором также выступает аббат Куаньяр – «Суждения господина Жерома Куаньяра» (также 1893).

Скептицизм Анатоля Франса в связи с революционной темой еще в 1905 году оценил Максимилиан Волошин: в статье «Пророки и мстители. Предвестия Великой революции» он цитировал именно «Суждения господина Жерома Куаньяра» (1893):

«Анатоль Франс говорит с горькой иронией:

„Робеспьер был оптимист и верил в добродетель. Государственные люди, обладающие характером подобного рода, приносят всяческое зло, на какое они способны.

Если уж браться управлять людьми, то не надо терять из виду, что они просто испорченные обезьяны. Только под этим условием можно стать человечным и добрым политическим деятелем.

Безумие революции было в том, что она хотела восстановить добродетель на земле.

А когда хотят сделать людей добрыми и мудрыми, терпимыми и благородными, то неизбежно приходят к желанию убить их всех. Робеспьер верил в добродетель: он создал Террор. Марат верил в справедливость: он требовал двухсот тысяч голов“»[147].

Интерпретируя мысль Франса, Волошин говорит о том, что любовь к человечеству, болезненное сочувствие ему, желание улучшить мир порождают массовые убийства. Особенно смертоносно чувство справедливости. Сентиментальность есть оборотная сторона жестокости. Бромлей высказалась на эту же тему в новелле «Из записок последнего бога».

Сам по себе роман Франса «Боги жаждут» (1912) лишь иллюстрирует цитированную выше концепцию. Для Франса, как и для всех других, обращавшихся к теме Великой революции и террора, прообразом и источником деталей служит несравненно более подробный, изобилующий деталями роман Виктора Гюго «Девяносто третий год». Правда, никакого энтузиазма, подобного восторгам Виктора Гюго в этом романе по поводу завоеваний революции, у Франса нет.

Герой «Боги жаждут» – мягкосердечный и чувствительный художник Эварист Гальтен, убежденный поклонник Марата и Робеспьера, получает назначение присяжным в революционный трибунал. В последующем мрачном ужасе террора, все набирающего обороты, гибнут все революционные убеждения героя и все его нравственные правила: он штампует все новые смертные приговоры и вскоре превращается в жестокое чудовище, а в конце концов и сам попадает на ту самую гильотину, куда он послал тысячи людей. Лишь некоторые детали этого романа отразились в новелле Бромлей: ее герой, подобно франсовскому Эваристу, служит в революционном трибунале и, как один из