Собрание сочинений в двух томах. Том I - Довид Миронович Кнут

с лучистой головой.

И темнеет самый светлый в мире голос,

Скорбно-чувственный горячий голос твой.

Скорбен голос твой — в нем зреет безнадежность,

Он горяч — он мукой мира накален.

Плачь — не плачь, она предсмертна, эта нежность.

Прячь — не прячь, я сердцем слышу тайный стон.

Вот смотрю на обессиленные руки

(Драгоценнее не встретить мне нигде…),

Эти руки — два свидетельства о муке,

Об отчаяньи, обиде и стыде.

Обнимаю обескрыленные плечи,

Приникаю к страстной скорби губ и рук.

Друг любимый, драгоценный, безупречный,

Милый-милый, бедный — нежный — нужный друг,

Раскололось наше счастье, размололось,

Распылилось в желтой маре мировой…

И мутнеет самый чистый в мире голос,

Скорбно-чувственный и томный голос твой.

111. Разлука («Вот и все, что на память осталось…»)

Вот и все, что на память осталось

От любви горделивой, как флаг, —

Только злая ленивая жалость,

Пожеланья здоровья и благ.

Да суровое счастье свободы

(Все погибло, дрожи — не дрожи!..),

Да тяжелый презрительный отдых

От объятий, бессонницы, лжи.

Мы друг другу, пожалуй, не судьи,

Только сердце свое затаит:

Ничего никогда не забудет,

Никогда ничего не простит.

112. Разлука («Как в море корабли, как волны в океане…»)

Как в море корабли, как волны в океане

(Где в теме встречи — рокот расставанья),

Как поезда в ночи… (Скрестившись, как мечи —

Два долгих и слабеющих стенанья.)

Как в море корабли… О, нет, совсем не так.

И проще, и страшней: в безбрежном мире буден

Мы разошлись с тобой, родной и нежный враг,

Как — разлюбившие друг друга люди.

113. Разлука («Опять над душою полночной…»)

Опять над душою полночной

Старинная реет тоска:

Любовная радость непрочна,

Любовная мука крепка.

На мир, балаганный и чумный,

Нисходит опять тишина:

Любовная радость безумна,

Любовная горечь умна.

И вновь расцветают построчно

Спокойствие и чистота:

Любовное счастье порочно,

Любовная мука свята.

114. Все в порядке

Тише… Что ж, что оказалось ложью

Все, чем жил, — все, от чего умрешь!

Ведь никто тебе помочь не сможет,

Ибо слово п о м о щ ь тоже ложь.

Все в порядке. Улица и небо…

Тот же звон трамваев и авто.

Грустно пахнет зеленью и хлебом…

Все, как было: все — не то, не то.

Ты забыл, что наша жизнь смертельна,

Ты кричишь в надежде беспредельной.

Не услышит — никогда — никто.

— Друг мой…

Нет ни друга, ни ответа.

О, когда бы мог не быть и я!

За домами, в пыльные просветы,

Сквозь деревья городского лета,

Проступает, чуть катимый ветром,

Белый океан небытия.

115. Поездка в Сэн-Реми

I

Это было третьего апреля

Девятьсот тридцать второго года

(Тысячу опустим для удобства).

В мире было холодно и сыро.

Шли дожди. Под непрестанным душем

Городскими черными грибами

Расцветали зонтики поспешно,

А в лесу: грибы-дождевики.

В мире было холодно и пусто.

Днем над ним текло слепое солнце

С древним равнодушием, а ночью

Безучастно леденели в небе

Городские неживые звезды.

Лишь звезда забытых переулков,

Полумертвая звезда окраин,

Да большие звезды гор и пляжей,

Да живые звезды деревень —

Всем своим дрожанием и блеском

Трепетали: о борьбе и смерти,

О любви, о тайне, о судьбе.

И протягивали к нам лучи,

Острые, как мудрость или жалость.

В мире было холодно и гулко.

Стервенели страны и народы.

(Ночью мнился мне тревожный звук —

Скрип зубов… иль треск последних тронов?)

Явственно шатались государства,

Страны загорались, над землею

Реяли пары небытия

В день, когда — используя свободу

(Это было третьего апреля) —

Я набрал разнообразных фруктов

У бесстыдной радостной торговки

С жадными и щедрыми глазами,

И, смешавшись с праздничной толпою

Серозубых жителей предместий

И демократичных парижан,

Сел в гремучий юркий дачный поезд,

Бойко побежавший в Сэн-Реми.

II

Был ранний час. В купе, со мною рядом,

Сидела пара, обнимаясь крепко.

В окне мелькала живопись предместий:

Застенчивая зелень и заборы,

Приземистые низкие вокзалы,

Заброшенные люди и дома,

Ныряющие в пыль, — и неизбежный

Рекламой обесчещенный домишка,

Несущий миру весть о Дюбоннэ.

Чуть-чуть покачиваясь в такт колесам,

Выстукивавшим что-то на мотивы

И Соломона, и Экклезиаста,

Я незаметно начал слушать шепот

Моих соседей.

О, скучные и вязкие слова,

О, нищие любовники, как жалок

Был их любви непраздничный язык.

О, бедные, когда б они узнали,

Как говорили о любви — другие,

Предтечи их: Петрарка или Данте,

Овидий, Пушкин, Тютчев или Блок.

И стыдно стало мне за их любовь:

Весь день томиться где-нибудь в конторе,

Или склоняться над какой-то блузкой,

Иль как-нибудь иначе продавать

Свой день, свой труд, свой пот, свою судьбу

Тому, кто даст тебе немного денег,

И после — оплетенных скукой — дней

Дождаться воскресенья, дня свободы,

Когда ты миру друг и ветру — брат,

И встретиться с желанною своею

И ничего ей не уметь сказать,

И ничего от бедной не услышать

Умнее, музыкальнее, живей

Бездушных и заплесневелых слов

О том, что