Собрание сочинений в двух томах. Том I - Довид Миронович Кнут

все тут окажется ложью!

Умножающий знание множит печаль,

Но любовь укрепит и поможет.

121. Зной

Бывает, что берег опаснее моря —

И гибнет на суше веселый матрос.

Бывает, что счастье наляжет, как горе,

И мокнет ночная подушка от слез.

Бывает… ах, многое в жизни бывает.

А счастье, как счастье, и плакаться грех.

Невластна над ним ерунда мировая,

Хотя и немало в нем дыр и прорех.

А счастье, как счастье. Иного не надо.

Ты — рядом, и лучшего я не хочу.

Но только порою мне Божья награда

Чуть-чуть не по силам и не по плечу.

…Развернувшийся день неподвижно-прекрасен,

Равнодушен, высок, величав.

День огромный, как век. Я сегодня согласен

Все простить, ничего не поняв.

122. Земля израильская

Еве Киршнер

Я шел по берегу Тивериады

И в радости, божественно-угрюмой

(Как будто сердце радо и не радо),

Бродил между камней Капернаума,

Где некогда… Послушай и подумай

В тени, в пыли оливкового сада.

Все тот же голос во вселенском баре,

Бессонный, мировой, неотвратимый,

О половом неутолимом жаре,

И те же (Всем! За грош!! Неутомимо!!!)

Кинематографические хари

На стенах града — Иерусалима.

Что рассказать тебе про Палестину?

Что помню я? Безлюдную Седжеру,

Оранжевое облако хамсина,

Степенный голос астраханца-гера,

И узкую обиженную спину

Подстреленного мальчика-шомера.

Надменного верблюда над корытом,

Немых пейсатых цадиков из Цфата,

Сухое небо вечности несытой

Над детством мира, гибелью объятым.

И стертые бесчисленные плиты

Безумных мертвецов Иосафата.

И девушку, по имени Юдифь,

Что долго вслед рукой махала смуглой.

Д. Кнут, А. Скрябина (крайняя справа) и Е. Киршнер на Сионистском Конгрессе в Женеве (1939 г.)

Д. Кнут и А. Скрябина в Париже (осень 1939 г.)

А. Скрябина (слева), Д. Кнут и Е. Киршнер (справа) (конец 1939)

Д. Кнут с детьми — Бетти и Йоси (Париж, вторая половина 40-х гг.)

Дарственная надпись Д. Кнута Е. Киршнер на сборнике стихов русских зарубежных поэтов «Эстафета»

Стихи, не включенные в сборники

Дарственная надпись Д. Кнута Л. Гольдберг на книге «Избранные стихи» (1949)

123. В поле

Кто-то тянет стон на сенокосе

Далеко, за дымкой, позади.

Солнце закурчавило волосья

На моей распахнутой груди.

Ветерок бежит из кукурузы,

Сыплет горстью солнце и песок.

Пятки жжет. И тяжело от груза —

Башмаки, мешок с большим арбузом,

Ситный хлеб да колбасы кусок.

Я шагаю, грязный и счастливый,

Этим полем, этой волей пьян.

Тяжелы ворованные сливы.

Оторвет карман.

Я шагаю, легкий и разбойный,

А вдали, где падает изба,

Долго дует жалобную дойну

Хмурый, бурый, бронзовый чабан.

124. Джок

Развивается вечер осенний.

Шире, шире веселый кружок.

Ведь в неделе — одно воскресенье,

Бей, топи, разухабистый джок.

Ветер, хохот, и топот, и пляска,

Забубенный пронзительный гик.

И в дуде Василихи-подпаска

Бьется трелью разбойничий крик.

Ветер, хохот и топоты — чудо!

Мерны тоны стремительных стоп,

Дробно бьется вздыбившая удаль,

Бойко хлещет мужицкий притоп.

Пусть сдвигаются ближе деревья,

Пусть не видно размашистых лиц,

В топе плясок и дружном напеве

Буйный взлет обезумевших птиц.

Ты нам радости, осень, не застишь.

Как ты, жизнь, хороша-хороша!..

И с рубахой, распахнутой настежь,

Распахнулась широко душа.

125. Воспоминание

Трава пахнула сеном.

Земля дохнула тленом.

Мелькнула счастьем девушка и скрылась за листвой.

Трава дохнула маем.

Земля пахнула раем,

Библейским солнцем, фиником, горячею травой.

От солнечной отравы

Блаженно никнут травы,

Покорные, недвижные, ложащиеся в прах…

И спит в эдемском зное

Ползучее, земное,

Где движет жадность нищая, где правят блуд и страх.

О, Боже, что мы знаем!

Торгуем, покупаем,

Друг другу улыбаемся — и говорим слова…

Не помним травки божьей,

Степного бездорожья,

Где слаще меда — пыльная полынная трава…

Трава дохнула сеном,

Пахучим добрым тленом,

Пахучей божьей милостью, зеленой и простой.

И вот припоминаю

Забытый запах рая —

Соленый, грубый, праведный, веселый и святой.

126. Парижский рассказ

Я шел из запыленного предместья

В Париж. Осенний праздничный закат

Стоял над кучей балок и жестянок,

Над вшивым смрадным хламом, где роится

Голь пригородная. Закат сиял

Над ржавой изъязвленной нищетою

С таким же вековым великолепьем,

С каким венчал прекраснейшую в мире

Симфонию парижских серых красок.

Я миновал заставу городскую

И шел к метро, брезгливо предвкушая

Волну подземной сладковатой вони,

Когда увидел мирную картинку:

Под тяжким серо-каменным навесом

Стоял старик с лотком. (Он оказался

Почти слепым).

             За выступом стены

Взобравшийся на лесенку мальчишка,

Прицелившись бамбуковым шестом,

Внезапно сбросил шляпу старика

На пыльные коржи и леденцы.

Старик заерзал и, хватая воздух

Беспомощными глупыми руками,

Забормотал и засопел тоскливо.

Он суетился, шаря по лотку,

Вылавливая шляпу и бумажки,

Разнообразный разноцветный сор,

Насыпанный проказником веселым.

Пугливо и слезливо озираясь,

Он жаловался, как дитя, в пространство,

Он всхлипывал — но все вокруг него

Раскатисто и вкусно гоготали.

Я видел, как в глазах стояли слезы

Великого веселья, как