Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь - Полина Дмитриевна Москвитина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После ночного разговора с Ноюшкой, побывав в Минусинске, навестив доктора Гриву и выспросив у него, правда ли, что жена его убита в Ошаровой в то Рождество, Татьяна Семеновна кинулась в собор к самому протоиерею Константину Минусинскому, чтоб покаяться в пролитии родной кровушки.
Протоиерей Константин, выслушав, в каком грехе кается старуха, утешил ее: то был не грех, дескать, коль убиенная была бунтовщицей, да еще политической ссыльной, принимавшей участие в восстании красноярских мазутчиков, не было Бога в душе безбожницы-подпольщицы, и потому не грех убить волчицу, отринувшую Бога и сословье свое, казачье, из коего происходила убиенная.
«Не грех, не грех: благодать тебе, раба Божья Татьяна!»
Управляющий уездом Тарелкин вызвал к себе начальника Минусинского гарнизона есаула Потылицына, категорически потребовал от него сыскать хорунжего Лебедя хоть в подземном царствии!
Есаул Потылицын трижды посылал гонцов в Белую Елань и во все казачьи станицы, особенно в Таштып, на розыски Ноя Лебедя, но все тщетно: будто в воду канул хорунжий – нигде о нем не слыхивали и в глаза его не выдывали.
Поиски Ноя в самом Таштыпе вызвали переполох. Дело в том, что Татьяна Семеновна, после исповеди у протоиерея Константина Минусинского, навестила батюшку атамана Лебедя, заявила, что Ноюшка подпольщик-большевик. Он стращал ее будто перед отъездом из станицы и проклинал казачество. Батюшка Лебедь сначала воспылал гневом: грозился прикончить паскудного сына, отступника от славного рода Алениных-Лебедей: но потом вдруг, напившись, высрамил Татьяну Семеновну за злостный навет и обозвал ведьмой, убийцею сестры. Грехи навалились на старуху до того тяжкие, что она на третий день после похорон чахоточного мужа, оставшись в большом крестовом доме одна-одинешенька, не выдержав угрызений совести, повесилась в сенях. Спустя сутки кто-то из соседей встревожился – у старухи в ограде мычала недоеная и некормленая корова, визжали свиньи, кудахтали куры. Заглянули в дом: висит Татьяна Семеновна, вывалив лиловый язык изо рта.
Ной ничего не знал: ни о розысках его по всему уезду, ни того, что произошло в родной станице; только матушку и сестер вспоминал, а батюшку – из души и сердца вон!.. VII
Драли. Отменно драли.
Бабы в толпе всхлипывали и молились, мужики угрюмо и тяжко молчали. И только сытенький батюшка Григорий, оберегая малюхонькие глазки от солнца, покойно придремывал на стуле.
Пятерку за пятеркой…
А солнышко припекало…
Потылицын с Коростылевым и прапорщиком Савельевым разделись, сложив бекеши на стол; фыркали кони на привязи возле ограды.
Настал черед драть псаломщика Феодора с Алексеем Пескуненковым.
Феодор подошел к лавке, снял черное одеяние, перекрестился на восток.
Батюшка Григорий не преминул заметить:
– Славно то, Феодор, значит! Славно! Ай, как славно. Так, значит, смиренье снизошло на тебя, яко…
Феодор неожиданно гавкнул на батюшку:
– Чтоб тебе язык проглотить, паскуда! Косноязык ты, Григорий, «значит», как и твои сочинения дуболомные, пригодные, «значит», только для употребления в нужниках. Сытый ты боров, а не священник, «значит», – передразнивал батюшку Григория Феодор. – Презираю тебя, скаредное и пакостное творение Господа Бога. Тьфу тебе на твою жирную харю! Ты есть скверна и смрад отхожего места, а не поп. Тьфу!
От подобной отповеди у батюшки Григория румяные шаньги щек побурели от гнева, курносый нос сморщился, и батюшка, осенив себя крестом, обратился к есаулу Потылицыну:
– Возопил раб сатанинский! Глубь нутра его, значит, преисполнена скверны, значит, не смирения; вопиет, значит, вопиет о достойном наказании! Ибо сей сыроед сермяжный, значит, ездил по деревням от бунтовщика Кульчицкого, яко змий трехглавый. Побивал посконников к восстанию!
Перепалка псаломщика с попом развеселила Потылицына с Коростылевым.
– Как ты смеешь, смерд, позорить батюшку! – подзудил псаломщика есаул Потылицын.
– Не зрю батюшки! – отпарировал Феодор. – Или вы сами не видите, что сие не человеце, а свиное сало с протухшими яйцами от дня воскрешения Христова, упакованное в сей мешок из кожи валаамовой ослицы. Ведомо ли вам, господа начальники, что при Советах сей мешок из кожи валаамовой ослицы статейку тиснул во славу Советов и осанну пел во храме Господнем! Да если бы Советы удержались до сей поры, сей поп сочинил бы еще одну отхожеподобную книжку во славу великомучеников Акатуя, а так и Нерчинска!
– О смерд! Смерд! – возопил батюшка Григорий. – Не верьте сему смерду, значит, ибо уста его, значит…
– То и значит, что кобыла скачет, а ты за хвост держишься.
Потылицын с Зефировым ржали, да и казаки покатывались.
Кто-то из толпы дубенцев подкинул:
– Наш батюшка по-тяжелому сходит и оглянется: нельзя ли матушку покормить!
– Скупердяй!
– За Керенского молебствие служил!
– Он и черту служить будет!
Потылицын почувствовал, что дубенцы поперли не в ту сторону.
– Мо-олча-ать! Сыроеды! Посконники! Дуболомы! А ты, псаломщик, ложись! За поношение священника влупить ему тридцать шомполов. Не плетей – шомполов, – и к толпе: – Есть заступники за псаломщика? Выходи! Три лавки свободных! Ну?!
Не вышли…
– Не быть тебе, значит, во храме Божьем, значит, сыроед паскудный! Смерд ты смердящий! – все еще трясся от негодования батюшка Григорий.
– Вяжите смерда!
Повалили на лавку, спустили штаны, повязали «смерда» Феодора рядом с Алексеем Пескуненковым, который давно лежал привязанным к лавке.
Шомполом по заду «смерда» и плетью по мужичьей спине. Ах! Ах!
Казачина Глотов отсчитывал шомпола псаломщику:
– Одиннадцать! Две-енадцать! Три-инадцать!..
На счете «одиннадцать» послышались винтовочные выстрелы: Потылицын с Зефировым переглянулись в недоумении.
Выстрелы в улице:
– Бах! Бах! Бах!
Потылицын моментом прыгнул на стол: увидел скачущего казака, стреляющего в воздух.
– Ба-а-анда-а-а! – орал во все горло казак, подскакав к толпе. – Село окружают! Никитин убит!
Потылицын крикнул в толпу:
– Раааасхооодись! Бегоооом! Казаки! Милиционеры! Приготовиться к бою!
Сшибая друг друга с ног, дубенцы кинулись врассыпную по улице, переулку и по оградам – мигом опустела площадь. Есаул Потылицын с Коростылевым успели сесть на коней, оставив свои бекеши на столе, а за ними – прапорщик Савельев, Зефиров… Казаки грудились невдалеке от церковной ограды, как вдруг раздались выстрелы с тыла: прапорщик Савельев повалился с коня.
– С колокольни стреляют! – кто-то крикнул из казаков.
Батюшка Григорий бежал переулком что есть мочи – на коне не догонишь. Откуда только взялась прыть у степенного отца Григория!..
По дороге из Дубенского казаки напоролись на засаду – трех чубатых как не бывало. Из ружей, винтовок стреляют, стреляют!.. Отряд помчался обратно мимо церкви, и тут со всех сторон стрельба.
Пораненные кони ржут, носятся без всадников, со всех сторон крик, и никто из отряда не слушается команды есаула Потылицына и подхорунжего Коростылева; казаки угодили в окружение.
Спешиваясь, бросая коней, они разбегались по огородам, а там через огороды – за село, во все стороны.
Потылицын с Коростылевым, стреляя в белый свет, как в копеечку, летели во весь опор за казаками, вырвавшись из Дубенского. За ними неслись конные повстанцы с Кульчицким и Ноем. От метких выстрелов Ноя то один, то другой слетал с седла. Казаки кинулись врассыпную – кто куда!
Лесом, лесом, без дороги!..
Селестина, раздав все оружие и оседлав коня, присоединилась к трем всадникам, преследующим группу казаков за поскотиной.
Двое, оторвавшись от группы, стали углубляться в лес.
Селестина прицелилась из револьвера и ловко сняла одного. Другой скрылся за кустами.
– Хорошо стреляешь, комиссар! – услышала она позади себя голос. – Будем знакомы – Мамонт Головня! Мне про тебя Кульчицкий сказал. Давай обратно. Того уж не догонишь!
Потылицын с Коростылевым опомнились только в Знаменке и, не задерживаясь, сменив коней, поспешили в Минусинск к управляющему Тарелкину. Так и так – восстание в Дубенском! Отряд уничтожен. Откуда налетела банда – неизвестно. Не менее семисот всадников!
А на самом деле в Дубенском было убито три милиционера, прапорщик Савельев, одиннадцать казаков да раненых вернулось семнадцать человек.
Потерь со стороны черемушкинцев (это они подоспели на выручку дубенцев) не было.
Звонарь Данила ударил в набат, созывая люд на митинг.
– Бом! Бом! Бом!
– Ти-ли, ти-ли, бом! Бом! Зовем! Зовем!
Мужики свели в церковную ограду двадцать семь казачьих и милицейских коней и рессорный экипаж с пароконной упряжкой. На многих оседланных конях были вьюки с теплой одеждой, провизией и боевыми припасами в сумах.
Тела убитых
