Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь - Полина Дмитриевна Москвитина

Илия постучался в ворота.

– Кто там?

– Ах, боже мой! Это ты, Боря? – вскрикнул Илия. – Это мы, Илия и Лэя.

– Бог мой, бог мой! – обрадовался зять.

Артем и Селестина, не попрощавшись со стариками, поехали дальше.

Рысью! Рысью!

XVI

Пожар, пожар в душе Ноя!

Сколько дней прошло, как убили Машевского, исчезла Селестина и арестовали Прасковью Дмитриевну? Девять, десять? Или века пролетели!

Ной сидит в шорной мастерской Абдуллы Сафуддиновича и тяжко думает.

Возле входной двери на стенах развешены хомуты, уздечки на крючьях. В углу слева – станок, на котором кожею обтягивают хомуты. Два деревянных топчана у стены. Здесь прячется теперь постоянно Ной и частенько ночует Артем.

На что еще надеется Артем?! Все равно теперь уж ни Прасковьи, ни Селестины в живых нету. А он каждую ночь дежурит на вокзале, толкается между чешскими стрелками, чего-то ждет!..

– О Аллах! – ответно вздыхает Абдулла Сафуддинович. – Так было, когда в Казани казнили татар за восстание. Везде ищут тебя, батыр. Сам читал объявление у вокзала. Про бороду, про коня. За укрывательство – смерть! А мы тебя спрячем. Много домов у Абдуллы Сафуддиновича. Другой дом – третий дом! Все татары помогут! Шакалы! Белые шакалы! Не надо, батыр, ехать Минусинск. Хана будет.

Давно Абдулла Сафуддинович ни с кем так откровенно не разговаривал, как с батыром Ноем Силычем! Про свой род Бахтимировых рассказал, про трех братьев, членов партии РСДРП, казненных в Казани в 1905 году. Остались жены братьев, дети. Всех их сослали за участие в восстании на вечное поселение в Енисейскую губернию. Пятнадцать семей поселились в этом тупичке улицы на Каче. Живут, как единая семья. Мужики занимаются извозом, ремеслом, хлебопашеством. Женщины ткут ковры. И у всех одно вероисповедание – ненависть к царям и белогвардейскому правительству, свергнувшему власть Советов в Сибири!

Белые – яман, яман!..

Это хорошо, батыр Ной продырявил башку генералу Дальчевскому. Якши! Белых шакалов убивать надо!

– Мой старший сын Ахмет в партизанском отряде Копылова. Может, туда пробираться, батыр?

– Надо с Артемом посоветоваться. Не поедет со мной – один отправлюсь! Не могу я сидеть больше! Все нутро перегорело. Возмездия требует! И днем и ночью перед глазами тех повешенных вижу: две девчушки в ситцевых платьишках, старуха меж ними, голый мужчина с иссеченным телом. А ветер рвет, и они бьются друг об дружку. Не ад ли то?! Народ наш под корень стребляют изверги чужеземные!..

– Шакалы, шакалы! Белые шакалы!

Под навесом рядом с шорной два раза звякнул колокольчик – кто-то подъехал к тайным воротцам со стороны Караульной горы. В плахах заплота была запрятана веревочка, протянутая под навес, про нее знали только члены подпольного комитета. Звонить надо было дважды с интервалом: первый раз – два звонка и через минуту – еще три звонка.

Абдулла и Ной напряженно ждали, пока еще три раза не прозвенел колокольчик. Свои, значит!

– Артем приехал! – сказал Ной и, не одеваясь, кинулся во двор.

Абдулла вышел следом, плотно закрыв дверь.

Во тьме поднавеса они увидели, как Артем помогает кому-то сойти с телеги.

– Селестина Ивановна! Живая?! Слава Христе! – узнал Ной.

– Живая, – глухо отозвалась она, и голос у нее почему-то оборвался, – только вот… Осторожней снимайте брезент…

Ной наткнулся в темноте на что-то мягкое и, ощупав брезент, откачнулся:

– Что?! Кто там?!

– Пашеньку привезли.

– О господи!

Ночь, ночь! Беспросветная, темная ночь!

А было ли солнце?

Может, не было ни солнца, ни сизого восхода утра, когда она, Селестина, маленькой девочкой поклялась отомстить за смерть матери. Может, не было часовни Прасковеюшки-великомученицы, которую, по преданию, разорвали конями кучумцы, и отец-атаман на месте ее смерти поставил часовенку с позолоченным крестом? И под этой часовенкой без креста и песнопений сегодня они зароют еще одну убиенную Прасковью с младенцем! Может, и Прасковьи-Грушеньки не было?! И Селестины тоже не было?!

Что было? И как было?

Селестина шла, шла, упрямо карабкаясь на гору, и слезы застилали ее глаза.

На солнце глядеть – ослепнешь.

Но даже в малой капле росы можно увидеть солнце. И лучи его не жалят, а ласкают!

В одной душе можно увидеть все беды и горе людское. Но почему так мало отпущено счастья человеку?

Что ей делать теперь, Селестине? Каким солнцем растопить ненависть, посеянную в сердце?

Артем говорит: ехать в тайгу к Кульчицкому. Там собирается партизанский отряд.

Восстание!

Только восстание поможет народу сбросить ярмо ненавистной власти!

Жаль, что Артем не может поехать с Селестиной и Ноем Васильевичем! Он еще надеется на связь с Центром.

Селестина сама не раз встречалась со Станиславом Владимировичем Кульчицким в Минусинске. Интересная личность! Все он за кого-то хлопотал! Какие-то прошения крестьянам писал…

– Пойдем, Селестина Ивановна, – сказал Ной, когда последняя лопата земли была брошена на могилку Прасковьи Дмитриевны.

На горизонте зарделась алая полоска утренней зари.

Артем, Абдулла, Селестина и Ной стали спускаться с Караульной горы. Завязь седьмая I

Дорога, дорога!

Лес и небо да горы вокруг!

Они все едут, едут, едут, Селестина и Ной, а конца пути не видно.

Лохматилась осень. Гасли тусклые дни один за другим. Дули вет ры, отряхивая наземь желтизну кудрявых берез и багрянец осин по логам. Над тайгой месились тучи, и частенько ночами выпадал снег – начинался октябрь.

Они часто останавливались на привалы, разжигали костер, сушились у огня и грелись, стараясь не попадаться людям на глаза.

Так они и ехали от деревни к деревне берегами Енисея – то правым, то левым, переправляясь на паромах. А осень все гуще и гуще, и холода все сильнее. Травы серебрились от инея.

У Селестины от долгой, непривычной езды в седле болели ноги – еле спешивалась. К концу второй недели добрались до Яновой. Ной решил побывать у Курбатова, понюхать воздух – как и что?

Уже в надворье он сразу заметил большие перемены в хозяйстве Курбатова. Никто не встретил их, не распахнул ворота, не помог расседлать коней. В ограде пахло запустением. Работницкие избы не светились, хотя Ной с Селестиной приехали потемну. Шорная мастерская Селиверста Назарыча на железном замке. Сам хозяин сошел с крыльца, поприветствовал:

– Милости просим. – А в голосе сумность. Ни улыбки, ни живинки в глазах.

– Дозвольте передохнуть, Терентий Гаврилович, – сказал Ной. – Неделю в пути. Это сродственница моя в дальнем колене… Ну, и товарищ по несчатью. Обскажу потом.

– Проходите, проходите! Не обессудьте, что так встречаем…

В передней избе, где за большим скобленым столом обедало когда-то вместе с хозяевами и работниками до двадцати душ, встретила гостей хозяйка Павлина Афанасьевна, до неузнаваемости постаревшая, да хлопотала с самоваром кормилица семьи – Федосья Наумовна.

Курбатов ни о чем не расспрашивал гостей. И о Дуне даже не вспомнил. За чаем Ной осторожно спросил:

– А где же остальные?

– Э, Ной Васильевич! Много воды утекло за минувший год! Всего не обскажешь. Горе такое посетило нас, что не знаю, как дальше жить!

– Осиротел наш дом, навсегда осиротел! – всхлипнула, сморкаясь в платок, Павлина Афанасьевна. – Кешенька наш, помните, которого в баню с собой носили? Помер от тифа. Сорок дней скоро, как схоронили…

– А сыновья – Павел и Александр – в Красную армию записались добровольцами, – дополнил Терентий Гаврилович. – И Павлуша, кучер, который вас вез, тоже с ними утезенил. Вот за них-то мой дом и разорили. И дочь Глафиру опозорили…

– Как опозорили?!

– В сборне, перед всем людом пороли за братьев. Собаки лютые! Чтоб им всем на осинах передохнуть! Опозорили! Исказнили! Она теперь глаз на люди не кажет. Учительница же! Народ сгоняют в белую армию, как скот. Селиверста Назарыча с сыном под ружьем увели. Помните, шорники были? Избиения и казни по всем деревням идут. В Минусинском уезде вот-вот лопнет котел. Мужики податей не выплачивают, сплошь дезертирство! Страх и горе пеленает людей!..

– Знать, время приспело! – сказал Ной.

– Кажись, приспело, – ответил Курбатов. – Уж ежели эта власть мой дом и семью на распыл пустила, я первый все, что не успели отобрать, партизанам в тайгу отвезу! Есть еще у меня добро. Есть! Кое-что припрятано на заимке. Я за позор своей дочери… – Курбатов не договорил, поднялся из-за стола и заходил по избе размашистыми шагами. От прежней степенности его не осталось и помину. – Собаки лютые!