Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь - Полина Дмитриевна Москвитина

– Али на базар в Минусинск? – спросила Апроська.

– Хто иво знат! С полной телегой уехал. Чаво увез-то?

– А какое такое восстание будет, маменька? – поинтересовалась Апроська, рослая, красивая, не девка – загляденье; она так вжилась в семью Боровиковых, что Меланью привыкла звать маменькой, а Филю батюшкой, как и Прокопия Веденеевича.

– Погибель будет, одначе, – вздохнула Меланья.

В моленной слышалось песнопение старцев; ни Меланья, ни Апроська не смели заглянуть в моленную – нельзя.

Под вечер старцы разошлись, и Меланья прошла к свекру, попросившему чего-нибудь горячего, да пусть Меланья приготовит ему теплую одежду: всей общиной выедут ночью в Сагайское, чтоб изничтожить казачье в Каратузе, а там и по всему уезду.

– Огнь и полымя будет тиранам!

Меланья набожно перекрестилась.

– Филя на восстанье уехал? – спросила.

– Куды уехал? Дома был нетопырь!

– Сама видела, как на телеге уехал. Так-то коней гнал! На телеге много грузу. Посмотрела дома – масла кадушку увез, мед, муки…

Меланья перечислила, чего недосчиталась…

Прокопий Веденеевич сполз с кровати на пол, вскинул глаза на икону, наложил на себя большой крест с воплем:

– Нет в сем доме мякинной утробы! Проклинаю сию утробу! Рябиновка проклятущая наградила меня нетопырем, Господи!

Меланья горько всхлипнула…

IX

Гони, гони, Филя! Кони дюжие – выдержат. Убирай подальше ноги и тело сытое – не ровен час, погибнешь, и не станет на земле одного из мудрейших жителей!

Гони, гони коней!

К ночи Филимон подъехал к избушке на левом берегу Тубы.

Поодаль стояли две телеги, мужики сидели возле костра, на тагане вскипал чайник.

Поздоровался. Спросили, откуда и кто? Соврал, конечно.

И тут разговор про восстанье – то село поднялось, другое, третье, повсеместно взъярились мужики.

Филя – ни слова…

Хотел распрягать коней – паром идет со стороны Курагиной. Вот подвезло-то! Мужики кинулись запрягать, а Филюша первым подъехал к припаромку. Так-то вот поспешать надо.

С парома сошли четверо и коней под седлами вывели под уздцы – не иначе кто-нибудь из начальства.

Когда конники уехали, паромщик сказал:

– Ишь, припекло волостных правителей – бегут в Минусинск под прикрытие казаков. Ужо и там не спасутся.

Филюша слушал и помалкивал. Его дело – сторона! Он свое обмозговал: мужику начальником не быть, а потому – хитрить надо, вовремя нырнуть в чащобу, а другие – пущай в пекло лезут, кошка скребет – на свой хребет.

Переночевал в Курагиной и ни свет ни заря двинулся дальше, передохнул в Имисе, а там деревня Курская, Брагина, Детлова. Здесь и прихватил его первый снег – не на юг, на север поспешал. Пришлось Филюше задержаться в Детловой, покуда не променял телегу на новые сани без стальных подполозков, хоть не кошева, а ехать можно. Еще два дня пути через Белоярск, Усть-Сыду на Каратуз, снега пошли, морозец крепчал, а про восстание – ни слуху ни духу. Да и Филюша помалкивал – ни к чему вонь развозить по деревням: за шиворот схватить могут.

В Анаше задержался: Енисей еще не стал, а Филимону Прокопьевичу спешить теперь некуда, беда и поруха остались где-то за спиной, в волостях возле Минусинска, пущай царапаются мужики, коль жизнью не дорожат, Бог с ними!

Отъедался и отсыпался.

По первопутку поехал дальше, то займищами, то Енисеем среди торосов – еще неделю до Ошаровой близ Красноярска. Потемну добрался в деревушку.

В знакомой избе с двумя окошками в улицу горел огонек. Филимон слез с саней, набожно перекрестился, а тогда уже заглянул в окно: Харитиньюшка сидела возле печи у смолевого комелька и пряла лен на самопрялке. Одна, слава Христе! А он-то, Филимон, всю дорогу сокрушался: а вдруг вдовая белокриничница вышла замуж? Баба-то ведь собой пригожая, телесая, синеокая, коровенка у ней, изба, лошадь – хозяйство вдовое, бедняцкое, да разве в хозяйстве дело, коль душа к бабе лежит. Примет ли? Почитай, год не был у ней! Может, еще мужичишка какой наведывается ко вдовушке?

Постучался в окно. Харитиньюшка убрала прялку с льняной бородой, подошла к окну, посмотрела, окликнув. Филимон назвал себя. Обрадовалась, всплеснув руками, схватила полушубчишко и простоголовой выбежала во двор к воротам, распахнула их перед долгожданным гостем.

– Филюшенька! Вот радость-то! Заезжай, заезжай! Откель ты? Ужли из свово уезда? Енисей только-то схватился. Как рискнул-то?

– Слава Христе, доехал.

Филимон завел разномастных коней в ограду: ни конюшни, ни поднавеса в ограде не было – звездное небушко, распряг лошадей. Хлевушка для коровы, а за нею задний двор возле огорода, стог сена, огороженный в три жердинки, мерин у сена, и Филя поставил туда же коней. Со вдовушкой перетаскали кладь в холодные сени, прошли в избу.

– Дай хоть погляжу на тебя, воссиянный, – молвила Харитиньюшка, помогая ему освободиться от дохи и шубы. – Ах ты, борода моя рыженькая, уважил-то как! То-то меня подмывало: жду и жду чавой-то, а понять не могу. Во сне видела тебя скоко раз. А ты вот он, воссиянный! Дай хоть расцелую тебя, долгожданный мой.

Филимон Прокопьевич обнял Харитиньюшку, нацеловывает ее в губы, мяконькие, приятные, Харитиньюшка льнет к нему, бормочет точь-в-точь как, бывало, на реке Мане, когда впервые согрешили на сплаве леса; сколь годов прошло! Ах ты! Харитиньюшка! До чего же ты благостная!

Огонек на загнетке вот-вот потухнет, а хозяюшка с воссиянным гостем никак не могут намиловаться, запамятовав обо всем на свете.

– Осподи! Осподи! – лопочет Филюша. – Экая ты, Харитиньюшка! Ехал дорогой, а сумленье так-то мыло: одна ли, думаю?

– Ах ты, рыженький! Какое может быть сумленье? Одна, одна! Бабы у нас в Ошаровой – истые ведьмы окаянные! Мужиков на корню иссушили, а на меня поклеп возводят. Слава богу, что приехал. Малый тополевец-то живой? – вдруг спросила Харитиньюшка, подживив комелек смолеными полешками.

– Выродок-то? Живой, живой. Никакая холера не берет.

Харитиньюшка хихикнула:

– И батюшка так же милует твою Меланью?

– Теперь ему не до милостев, – проворотил Филя. – Еще в страду казаки влупили ему шомполов – нутро отбили, лежмя лежит, а тут вот вдруг поднялся…

Филюша осекся на слове: говорить иль нет дальше?

– Ну и што, поднялся? Меланью прибрал к себе?

– Куды там! Худо у нас в уезде. Сказать и то страшно.

– Говори, говори. Аль не ко мне приехал?

– Дык-дык – тебе можно, та штоб – ни слухом ни духом в деревню не пошло.

– От меня не упорхнет! – заверила Харитиньюшка. – Тайны соблюдать умею. Вот самовар поставлю, на стол соберу, обскажешь. X

Филимон занес в избу из сеней кадушку с медом, сало, а Харитиньюшка собрала на стол угощенье, зажгла коптилку на постном масле – керосину не было. Ну да Филя как съездит в город, так доставит керосину и подарочек купит Харитиньюшке, она того достойна.

Сели за стол, тесно друг к дружке, чаек горячий с медом, то-се.

– Дак што приключилось? – спросила.

– Беда пристигла, – вздохнул Филимон, от одного воспоминания о беде холод по спине продрал. – По всему уезду мужики восстанье подняли.

– Да што ты?! – охнула Харитиньюшка. – Ужли восстанье?!

– Не приведи господь, как мужичишки взъярились! Я того не принял, как погибель верная. Потому – власть мужикам не спихнут, а што опосля будет?

– Беда-то! Беда-то!

– Истинно так!

– Ладно, што уехал. Сгил бы, истинный бог.

– Как пить дать! Али под пулей, али шомполами запороли бы. С отцом окончательно разминулся – никакого житья с ним нету. Слыхано ли, штоб людей старой веры подымать на восстанье? Пущай спытает ужо. А мне таперь ни к чему возвертаться в тот угол – ни бабы, ни курочки рябы, чуждость! Как токо год-два пройдет, власть укоренится, заявлюсь, хозяйство продам и перееду к тебе в Ошарову, штоб дом поставить. А покеля у меня белый билет и кони добрые – ямщину гонять буду, проживем, гли?

– Проживем, проживем. Коль прислонился – не бросай, за-ра-ди Христа! Я вить не бабий век прожила, а каких-то тридцать годочков.

– В самой поре!

– Ах ты, голубь! Вспоминал меня?

– Без тебя жизни никакой не было, муторность едная, как тина вроде, – ответствовал Филюша, опрокинув чашку на блюдце и обняв Харитиньюшку. – К Меланье, опосля батюшки, срамно лезти, а одному мыкаться да аукаться – тоска захомутает.

– Не будет тоски, не будет, голубчик ты мой рыженький, – ластилась ладная, русокосая Харитиньюшка, и пахло от нее куделей, бабьим теплом, глаза с поволокою поливали Филюшу синью поднебесною, и так-то ему хорошо стало, слов нет.

Филя сунул пимы в печку, чтоб к утру