У смерти женское лицо - Марина Воронина

— Непременно, — сказала Катя. — Честно говоря, очень хочется. Только как это будет — ведомственное жилье?

— До тех пор, пока не выплатишь стоимость, — ответил Щукин. Все-таки это был бизнесмен, акула капитализма, и переплачивать он не собирался, даже за то, чему, по его собственному признанию, нет цены. — Если не станешь сильно швыряться деньгами, выплатишь за полгода. Если будешь шиковать, к примеру, решишь, что такая крутая барышня не может ездить на работу иначе, как на собственной иномарке, на погашение долга потребуется месяцев восемь-девять.

— А проценты? — решила блеснуть деловой сметкой Катя.

Щукин скривился, словно откусил здоровенный кусок лимона.

— У меня не ссудная касса, — сказал он. — Еще вопросы есть?

— Обязательно, — сказала Катя. — Адресочек пожалуйте.

Щукин быстро нацарапал адрес на листке перекидного календаря своим убийственной красоты «паркером», с треском оторвал листок и протянул его Кате. Она заглянула в листок и высоко подняла брови.

— Улица Старый Арбат, — прочла она вслух. — Это что, шутка? Чего там смотреть? Беру не глядя, заверните в бумажку.

— Замазано, — улыбнулся Щукин. — Все, хватит трепаться, иди работать.

Катя вошла в зал, уже на две трети заполнившийся публикой, и, привычно лавируя между столиками, прошла к своему месту. Сняв со столика табличку «Заказано», она уселась на единственный стул и принялась со скучающим видом осматривать зал. Официантка Людка Морозова принесла ее дежурный графинчик, на две трети заполненный охлажденным чаем, с виду совершенно не отличавшимся от коньяка, и контрабандный бокал с коньяком настоящим — без допинга Катя нервничала, поскольку эта работа все-таки была для нее новой. Они перекинулись парой слов, после чего Людка заторопилась по своим делам. Начинался своеобычный вечерний дурдом, и тренированное Катино ухо уже различало в грохоте музыки стальные взревывания Веры Антоновны, доносившиеся со стороны кухни.

Катя пригубила коньяк и закурила первую в этот вечер сигарету. Свеча на ее столике не горела — в конце концов, все, за чем она должна была наблюдать, располагалось вовсе не на скатерти. Кроме того, Катя не хотела привлекать к себе внимание, в этой толпе разряженных в пух и прах павлинов ее голубые джинсы, белые кроссовки и мешковатая джинсовая куртка могли вызвать удивление. Она была одета таким неподобающим образом не из-за недостатка денег, просто случай с упавшими трусиками окончательно убедил ее в том, что она прекрасно знала и до этого. Аксиома эта формулировалась примерно следующим образом: драться в платье неудобно. Кроме того, ни одно платье в мире не предназначено для того, чтобы прятать под ним пистолет Макарова и портативную рацию. Точнее, бывают платья, под которыми можно спрятать хоть гранатомет, но как, скажите, в случае необходимости его оттуда достать?! Так что Катя предпочитала выглядеть белой вороной. В любом случае, это было лучше, чем в один прекрасный день оказаться вороной мертвой.

Пол в зале был уступчатым — по краям выше, чем в центре, чтобы обеспечить любителям стриптиза возможность беспрепятственно лицезреть груди и ягодицы из любой точки зала. В этом отношении Катин столик располагался далеко не лучшим образом: сцена отсюда была видна плоховато, чтобы не сказать плохо, зато зал, входная дверь и занавешенный портьерой проход, который вел в казино, просматривались отлично.

Катя неторопливо покуривала, маленькими глотками отпивая коньяк, разглядывала публику, от нечего делать пытаясь вычислить потенциальных буянов — была у нее такая игра, и между делом продолжала ломать голову над всеми странностями, что окружали ее с того самого момента, как она ступила на землю в Шереметьево.

Более всего ее занимала перестрелка в Тушино — это была самая смертоносная из странностей. Кто организовал нападение и, главное, зачем? Милиция? ФСБ? Господи, ну что за чушь? По почерку напавшие на них люди были явными бандитами, работавшими на заказ. Оставалась мелочь — выяснить, чей был заказ и в кого метили эти ребята. Вот над этой-то мелочью Катя и ломала голову уже четвертую неделю. Она рассказала обо всем Щукину, просто не удержалась, когда тот спросил, почему не видно Коноваловой. Щукин долго чесал затылок, мрачно курил и разводил руками, а потом пообещал попытаться что-нибудь разузнать, но от Катиного внимания не ускользнуло то, как он прореагировал, когда она описала нападавших, и в особенности — их машину. Он дернулся, едва заметно подскочил внутри собственной кожи, и Катя мгновенно пожалела о том, что проболталась. Похоже, милейший Алексей Петрович знал что-то, о чем не хотел говорить.

"Возможно, — рассуждала Катя, — я тут и ни при чем. Возможно, им все-таки нужны были Лизка или Лилек, а я просто затесалась к ним в машину, попав, как кур в ощип. Но чем могла не угодить обыкновенная уличная проститутка такому человеку, как, скажем, Щукин? Да чем угодно, — ответила она себе. — Ведь знала же она что-то про Гошу, за что тот полагал себя обязанным ей по гроб жизни. Значит, могла знать что-нибудь и про Щукина. С ее любопытством и привычкой вечно совать нос в чужие дела в этом не было бы ничего удивительного.

А Щукин — мужик непростой. Откуда у него, к примеру, такая преувеличенная забота о собственной безопасности? Бизнес у него совершенно легальный и, судя по всему, весьма доходный. Может, в этом все дело? Богатство, если верить богатым людям — тяжкое бремя... Но тогда при чем тут Лизка?

Или весь этот ночной кабак с голыми бабами — просто крыша для чего-нибудь другого, гораздо более доходного и менее легального, о чем невзначай прознала не в меру любопытная Елизавета Петровна? Погоди-ка, — сказала себе Катя. — Давай-ка не усложнять.

Может быть, я напрасно приплетаю сюда Щукина? Знала она про него что-нибудь или не знала — это еще очень большой вопрос. А вот про Гошу она что-то знала наверняка. Так может, это он? Сколько, в конце концов, можно оставаться перед кем-нибудь в неоплатном долгу? Поневоле возникнет искушение списать должок самым простым способом.

Бредишь, Скворцова, — сказала она себе. — Вернее, не Скворцова, а Воробей. Все равно бредишь. На Гошу это совершенно не похоже. Да и какой смысл был ему посвящать меня в их с Коноваловой секреты, если он собирался ее пришить? Не мог же он знать, что я сяду к ним в машину. Он мог это предполагать, причем с вероятностью ошибки пятьдесят на пятьдесят... Нет, чушь, так дела не делаются, особенно у серьезных людей. А нападение организовал очень серьезный человек..."

Ей опять захотелось пойти к Щукину и просто-напросто выбить из него правду. От всех этих заморочек а-ля Агата Кристи ее уже начинало тошнить. Несомненно, она могла заставить своего босса говорить правду, непонятно было только, куда ей потом с этой правдой идти. Ее теперешнее существование напоминало, по крайней мере, внешне, тихую заводь, в которую ее занесло бурей, и ей становилось не по себе при мысли о том, что эту заводь снова придется покинуть и пуститься в безнадежное одиночное плавание без руля и ветрил. В конце концов, Лизка была мертва, как и ее убийцы, персонально Кате вроде бы ничто пока не угрожало, по крайней мере, убить ее больше никто не пытался, и затевать новые кровавые разборки ей совершенно не хотелось. «К черту, граждане, — решила она, — подите-ка вы все к черту. Я вам не Зорро и не Штирлиц какой-нибудь. Я баба, я хочу спокойно жить и, возможно, даже родить кого-нибудь со временем, может быть, как раз получится Зорро, в котором вы все, похоже, так нуждаетесь...»

Она погасила в пепельнице сигарету и снова сделала маленький, экономный глоток из бокала. Тепло растеклось по телу, тяжело и мощно пульсируя в такт размеренному ритму басового барабана. Этот ритм мешал спокойно сидеть на стуле, он толкал и подзуживал, подстрекая вскочить и начать совершать некие телодвижения... может быть, танцевальные, а может быть, подумала Катя, кое-кому просто хочется мужика. Она вспомнила об Андрее и улыбнулась своим мыслям — Андрюшка, Андрюшка, что бы ты сказал, если бы узнал, с кем делишь постель?

Впрочем, она и сама не знала о нем ничего — они по-прежнему свято соблюдали свой договор о «равноправии и паритете», — кроме того, что он рассказал ей сам. Жил он, как поняла Катя, вместе с родителями — отцом, давно вышедшим в отставку подполковником внутренних войск, и матерью, которая была моложе отца на десять лет, имела диплом инженера-строителя и в своей жизни не проработала ни одного дня, сразу по окончании института выскочив замуж. Упоминание о папе-"вэвэшнике" поначалу насторожило Катю, но по зрелом размышлении она пришла к выводу, что дети вовсе не обязательно должны идти по стопам родителей... по крайней мере, ей этого безумно хотелось. С Андреем было хорошо во всех отношениях: он был весел и щедр на людях и безумно, как-то не по-теперешнему нежен с ней наедине. Правда, замуж он не звал, но Катя к этому и не стремилась — во всяком случае, пока. Все в ее жизни оставалось зыбким и неясным, и она не знала даже, хорошо ли то, что рядом с ней появилось, наконец, плечо, на которое можно было опереться. Даже в мыслях она не позволяла себе произнести слово «любовь» — для него еще не пришло время, да и вряд ли то, что она испытывала к Андрею, можно было назвать любовью... скорее, это была глубокая привязанность, продиктованная тем, что он давал ей ощущение собственной реальности и полноценности. Как бы то ни было, Катя отлично понимала, что их отношения ставят Андрея под удар — пока только теоретически, но теория грозила в любой момент обернуться практикой со всеми вытекающими отсюда последствиями.