У смерти женское лицо - Марина Воронина

— Ты меня бойся, приятель, — посоветовал Голова. — Я тебе не твой полковник. Без суда и следствия, как говорится.

— Это если успеешь, — сказал его собеседник, и рюмка Головы замерла на полдороге так резко, что часть водки выплеснулась на руку. — Да ты не смотри на меня, как Ленин на буржуазию, — примирительно продолжал стукач. — Просто не надо меня пугать. Знаешь, мне точно так же не улыбается подохнуть от рук твоих отморозков, как и тебе — быть застреленным во время ментовской облавы в твоем клоповнике. Мы с тобой сотрудничаем, а сотрудничество должно быть конструктивным, правда? Давай выпьем за успех нашего общего дела. Этих ребят я тебе, конечно, сдам, не беспокойся. Мне эти ковбои самому не нравятся, уж очень круто берут.

Они выпили, не чокаясь, и Голова снова закурил, молча наблюдая за сложными переплетениями дымных петель и завитков, клубившихся в полосах света. Вскоре солнце ушло за дома на противоположной стороне улицы, и красно-золотые полосы на стенах исчезли, а вместе с ними исчезла и та ничтожная доля очарования, что еще сохранялась в этой прокуренной комнате. Стало откровенно темно. Голова протянул руку и щелкнул выключателем настольной лампы. На столе вспыхнуло ослепительно-яркое пятно света галогенного светильника, заставив обоих на какое-то время зажмуриться. В кабинете было душно, а потерявший прозрачность воздух был грязно-серым от повисших в нем тяжелых слоев табачного дыма. Голова, поморщившись, включил кондиционер и раздавил недокуренную сигарету в переполненной пепельнице. Допивать водку почему-то расхотелось, общество собеседника тяготило. Голова всю жизнь не любил шкур, а этот тип был стопроцентной шкурой. У него даже морда была, как у шкуры, — подлая и хитрая, и Голова никак не мог взять в толк, почему этот чертов полковник вот уже больше полутора лет не может вычислить стукача в собственном отделе. Достаточно только на морду поглядеть... Или у них там все такие? "Ох-хо-хо, — подумал Голова, — ну и денек, ну и новости, хвостом их по голове! Замышляющий подлянку полковник и оборзевшая братва из глубинки. И все, что характерно, на наш редут. А у меня вместо пушек — эта шкура...

Ничего, — решил Голова, с откровенным неудовольствием разглядывая собеседника, — он у меня еще поработает. И неплохо поработает. Поработает на совесть, именно потому, что шкура гнилая, барабанная и за жизнь свою поганую дрожит мелкой дрожью. Мы же с ним накрепко повязаны, я на тот свет — и он вслед..."

Стукач тоже закурил. Курить совсем не хотелось, воздуха в помещении и так практически не осталось, но он все равно закурил: привычный укол жадности, когда Голова взял сигарету из его пачки, заставил его сделать это. Это было мелко, более того — это было смешно, и майор ФСБ Гаврилин полностью отдавал себе в этом отчет, но он знал и другое: себя надо если не уважать, то, как минимум, любить, и жить с собой в мире, а иначе остается разве что застрелиться. Он с отвращением вдыхал теплый дым, с силой выпуская его вверх, и с неудовольствием думал о том, что завтра прямо с утра придется-таки заняться этим дохлым делом, иначе, сколько ни крутись, конец будет один — дырка.

— Я пойду, пожалуй, — сказал он. — Засиделся я у тебя сегодня.

— А водка? — спросил Голова. На губах его заиграла кривая улыбочка, яснее всяких слов говорившая о том, что он прекрасно осведомлен о недостатке своего информатора.

— Сам допьешь, — сказал Гаврилин, сделав над собой усилие и ненавидя себя за то, что ему пришлось это усилие делать. — Будь здоров, Голова.

— И тебе того же, майор, — сказал Голова, не глядя в его сторону.

После того как стукач ушел, тихо прикрыв за собой дверь, Голова выпил еще одну рюмку водки, докурил сигарету и стал звонить кому-то по телефону — как бы то ни было, дела ждать не могли.

Городок был как городок, таких на бескрайних просторах Среднерусской возвышенности насыпано без конца и края: двенадцать школ, два интерната, молоко— и хлебозавод, винно-водочный, опять же, тепличный комбинат, пять церквей и даже одна синагога, со стен которой не успевали стирать появлявшиеся, словно по волшебству, свастики, два замызганных, хронически недостроенных микрорайона и огромный, серо-буро-коричневый частный сектор, который, стоило ударить первым заморозкам, немедленно окутывался вонючим дымом сжигаемого в печах торфобрикета.

Это ничем не примечательное местечко носило столь же непрезентабельное, как и оно само, название — Гвоздилино, и располагалось у впадения почти целиком скрывавшейся в зарослях гигантских лопухов речушки Стынь в Тешу, которая, в свою очередь, впадала в Оку недалеко от Мурома. Особенных географических и иных природных красот в окрестностях Гвоздилина не наблюдалось, зато наблюдались две большие войсковые части, на протяжении всего последнего периода новейшей истории оказывавшие огромное влияние на жизнь города в целом и на судьбы отдельных его обитателей в частности. Не говоря уже об оживлении, которое привносили обитатели двух военных городков в торговлю табачными и винно-водочными изделиями, это был неиссякаемый источник женихов, из которого женское население города не уставало черпать, зная, что этот колодец никогда не удастся вычерпать до дна — об этом во все времена заботилось министерство обороны, дважды в год пополнявшее пересыхающий родник.

В последние годы в этом плане мало что изменилось, вот разве что женихи приобрели нехороший голодный блеск в глазах и заметно полиняли с виду, утратив молодцеватую выправку и своеобычный армейский лоск. Правда, в самоволки они стали ходить не в пример чаще, но толку от них было мало: в первую очередь их занимал вопрос, чего бы пожрать, и, чтобы добиться от них чего-нибудь путного в постели, приходилось предварительно откармливать их, как кабанчиков, что по нынешним временам получалось довольно накладно.

Впрочем, все было не так уж плохо, поскольку состояние семенных желез защитников отечества волновало только женское население Гвоздилина, да и то не в полном составе. Молодежь мужского пола быстро сообразила, что из бедственного положения армии можно извлечь немалую выгоду. Да и как тут было не сообразить, если, выйдя поутру на городской рынок, можно было запросто наткнуться на усатого прапорщика, торчащего посреди овощного ряда с полным рюкзаком гранат, похожих на невиданные ребристые огурцы! Местная братва быстро смекнула, что почем, и безобразие было пресечено в зародыше: в самом-то деле, не годится защитнику Родины торговать оружием на колхозном рынке! Дело моментально поставили на современную коммерческую основу, после чего стреляющее и взрывающееся железо десятками ручейков потекло во все стороны — преимущественно, конечно, в не столь отдаленную столицу. Обратно потекли деньги — тоже десятками мелких ручейков.

Кое-кому очень скоро стало казаться, что ручейков слишком много. «В конце концов, — рассуждал этот кое-кто, — говорить об интеграции — работа политиков, а наше дело — интегрироваться без лишнего гнилого базара». Процесс интеграции в торговле оружием, как и в политике, не обошелся без эксцессов — кое-кого свезли на городское кладбище и закопали в суглинок при большом стечении народа, в основном плечистого и бритоголового, кто-то сел за проволоку и писал оттуда девушкам прочувствованные письма о загубленной на корню юности, но в конце концов все утряслось, как утрясается все и всегда в этом старом добром мире. Все-таки все они были земляками, все выросли в этом городе и знали друг друга, что называется, с пеленок. Была выпита мировая, и усатые прапорщики вздохнули с облегчением — вся эта кутерьма наносила урон бизнесу, а каждый из них должен был, как ни крути, кормить семью, на отечество в этом плане надежда была невелика.

Городишко был, как уже упоминалось, мал, и потому, вполне естественно, все нити, ведущие к процветанию, сосредоточились в одних руках. Руки эти были, само собой, украшены татуировками, поскольку их обладатель уже успел отведать казенного гостеприимства. В колонии он познакомился с ворами в законе и пришел к выводу, что все они — просто замшелые козлы, живущие вчерашним днем и путающиеся под ногами у деловых людей. Это был весьма сомнительный вывод, но человеку, сделавшему его, повезло: когда он, выйдя на свободу, начал действовать в соответствии со своими убеждениями, единственный обитавший в Гвоздилино вор в законе по кличке Сява не проявил достаточной расторопности и отправился кормить рыбу — само собой, не в Стыни, где даже во время весеннего паводка воды было воробью по колено, а в Теше. Его так и не нашли, потому что на ногах у него был тазик с цементом, очень мешавший при плавании. Гвоздилинские стражи порядка вздохнули с облегчением, решив, что Сява подался в более богатые места, и даже не стали заводить по этому поводу дело — как говорится, баба с возу, коню легче.