М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников - Максим Гиллельсон

жество причин дуться на меня, он дулся за Пестеля,

дулся, кажется, даже и за великого князя, дулся за от­

каз мазурки, а более всего за то, что я без малейшей

совести хвасталась своими волосами. За ужином у тетки

Хитровой я побилась об заклад с добрым старичком,

князем Лобановым-Ростовским, о пуде конфект, за то

что у меня нет ни одного фальшивого волоска на голове,

и вот после ужина все барышни, в надежде уличить

меня, принялись трепать мои волосы, дергать, мучить,

колоть; я со спартанской твердостью вынесла всю эту

пытку и предстала обществу покрытая с головы до ног

моей чудной косой. Все ахали, все удивлялись, один Ми­

шель пробормотал сквозь зубы: «Какое кокетство!»

— Скажите лучше: какая жадность! Ведь дело идет

о пуде конфект; утешьтесь, я поделюсь с вами.

Насущные стихи, на другой день, грозно предвещали

мне будущее:

Когда к тебе молвы рассказ

Мое названье принесет

И моего рожденья час

Перед полмиром проклянет,

Когда мне пищей станет кровь

И буду жить среди людей,

Ничью не радуя любовь

И злобы не боясь ничьей:

98

Тогда раскаянья кинжал

Пронзит тебя; и вспомнишь ты,

Что при прощаньи я сказал.

Увы! то были не мечты!

И если только наконец

Моя лишь грудь поражена,

То, верно, прежде знал творец,

Что ты страдать не рождена 27 .

Вечером я получила записку от Сашеньки: она при­

глашала меня к себе и умоляла меня простить раскаи­

вающегося грешника и, в доказательство истинного рас­

каяния, присылала новые стихи.

У ног других не забывал

Я взор твоих очей;

Любя других, я лишь страдал

Любовью прежних дней.

Так грусть — мой мрачный властелин —

Все будит старину,

И я твержу везде один:

«Люблю тебя, люблю!»

И не узнает шумный свет,

Кто нежно так любим,

Как я страдал и сколько лет

Минувшим я гоним.

И где б ни вздумал я искать

Под небом тишину,

Все сердце будет мне шептать:

«Люблю ее одну» 28.

Я отвечала Сашеньке, что записка ее для меня

загадочна, что передо мной никто не виноват, ни в чем

не провинился и, следовательно, мне некого прощать.

На другой день я сидела у окошка, как вдруг к но­

гам моим упал букет из желтого шиповника, а в сере­

дине торчала знакомая серая бумажка, даже и шипов­

ник-то был нарван у нас в саду.

Передо мной лежит листок

Совсем ничтожный для других,

Но в нем сковал случайно рок

Толпу надежд и дум моих.

Исписан он твоей рукой,

И я вчера его украл

И для добычи дорогой

Готов страдать — как уж страдал!

Изо всех поступков Лермонтова видно, как голова

его была набита романтическими идеями и как рано

было развито в нем желание попасть в герои и губители

сердец. Да и я, нечего лукавить, стала его бояться, стала

99

скрывать от Сашеньки его стихи и блаженствовала,

когда мне удавалось ее обмануть.

В то время был публичный экзамен в Университет­

ском пансионе. Мишель за сочинения и успехи в истории

получил первый приз: весело было смотреть, как он был

счастлив, как торжествовал 30. Зная его чрезмерное

самолюбие, я ликовала за него. Смолоду его грызла

мысль, что он дурен, нескладен, не знатного происхож­

дения, и в минуты увлечения он признавался мне не раз,

как бы хотелось ему попасть в люди,а главное, никому

в этом не быть обязану, кроме самого себя. Мечты его

уже начали сбываться, долго, очень долго будет его имя

жить в русской литературе — и до гроба в сердцах

многих из его поклонниц.

В конце сентября холера еще более свирепствовала

в Москве; тут окончательно ее приняли за чуму или

общее отравление; страх овладел всеми; балы, увесе­

ления прекратились, половина города была в трауре,

лица вытянулись, все были в ожидании горя или

смерти. Лермонтов от этой тревоги вовсе не похорошел.

Отец мой прискакал за мною, чтоб увезти меня

из зачумленного города в Петербург. Более всего мне

было грустно расставаться с Сашенькой, а главное, я при­

выкла к золотой волюшке, привыкла располагать своим

временем — и вот опять должна возвратиться под тя­

желое ярмо Марьи Васильевны!

С неимоверною тоскою простилась я с бабушкой

Прасковьей Петровной (это было мое последнее про­

щание с ней), с Сашенькой, с Мишелем; грустно,

тяжело было мне! Не успела я зайти к Елизавете Алек­

сеевне Арсеньевой, что было поводом к следующим

стихам:

Свершилось! Полно ожидать

Последней встречи и прощанья!

Разлуки час и час страданья

Придут — зачем их отклонять!

Ах, я не знал, когда глядел

На чудные глаза прекрасной,

Что час прощанья, час ужасный

Ко мне внезапно подлетел.

Свершилось! Голосом бесценным

Мне больше сердца не питать,

Запрусь в углу уединенном

И буду плакать... вспоминать!

1 октября 1830 г.31

100

Когда я уже уселась в карету и дверцы захлопну­

лись, Сашенька бросила мне в окно вместе с цветами

и конфектами исписанный клочок б у м а г и , — не помню

я стихов вполне:

Итак, прощай! Впервые этот звук

Тревожит так жестоко грудь мою.

Прощай! Шесть букв приносят столько мук,

Уносят все, что я теперь люблю!

Я встречу взор ее прекрасных глаз,

И может быть... как знать... в последний раз! 32

1834 г.

<...> Живо я помню этот, вместе и роковой и счаст­

ливый вечер; мы одевались на бал к госпоже К. Я была

в белом платье, вышитом пунцовыми звездочками,

и с пунцовыми гвоздиками в волосах. Я была очень

равнодушна к моему туалету.

«Л<опу>хин не увидит м е н я , — думала я, — а для

прочих я уже не существую».

В швейцарской снимали шубы и прямо входили

в танцевальную залу по прекрасной лестнице, убранной

цветами, увешанной зеркалами; зеркала были так раз­

мещены в зале и на лестнице, что отражали в одно вре­

мя всех приехавших и приезжающих; в одну минуту

можно было разглядеть всех знакомых. По близору­

кости своей и по равнодушию я шла, опустив голову,

как вдруг Лиза вскричала: «Ах, Мишель Лермонтов

здесь!»

— Как я р а д а , — отвечала я, — он нам скажет,

когда приедет Л<опу>хин.

Пока мы говорили, Мишель уже подбежал ко мне,

восхищенный, обрадованный этой встречей, и сказал