Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947 - Гельмут Бон

Впрочем, он думал обо мне, что я лживый тип. Поверхностный, пустой журналист, который хотел лишь примазаться к активу. Но я сам был виноват в том, что у него сложилось такое мнение обо мне.

Два дня спустя после того разговора, когда Фридель Каубиш спрашивал у меня, тот ли я человек, который работал у Круппа, меня вызвали к Борисову, начальнику второго отдела, которого все боялись как огня.

Мне все сразу стало ясно, когда посыльный из комендатуры вошел в наш барак и объявил:

— Бон. Гельмут. Отца звали Август. В комендатуру!

Именно Каубиш был тем самым шпиком, который выискивал Борисову «интересные имена среди военнопленных».

При взятии в плен Каубиш видел, как русские заставили его товарища лечь на землю. Потом саперной лопаткой они перерубили ему горло. С тех пор Каубиш утратил все моральные принципы. В актив он попал по воле Борисова, чтобы шпионить за активистами и досыта набивать себе брюхо за свои иудины услуги.

Видимо, на всякий случай Каубиш решил доложить Борисову и обо мне.

В просторном вестибюле комендатуры сумрачно. Каждый желающий попасть в лагерь должен пройти через нее. Все бригадиры тоже проходят через комендатуру. Они ежедневно записывают в журнал сведения о количественном составе бригад, отправляющихся на работу. Здесь постоянно стоит шум и гам, непрерывно звонят телефоны. Звучит в основном русская речь. Как только я вхожу сюда, меня тотчас охватывает неприятное чувство.

Женщина в военной форме, в шинели и с беретом на голове, долго смотрит на меня снизу вверх, словно хочет подбодрить меня взглядом.

— Вам не стоит бояться, — говорит она по-немецки ледяным тоном. — Если вы скажете господину старшему лейтенанту всю правду, то с вами ничего не случится.

— Да, ясно, — говорю я и открываю утепленную мешковиной дверь, чтобы пропустить женщину вперед. Ах да, я же военнопленный, я должен идти впереди.

Мы оказываемся за пределами зоны, как принято называть сам лагерь. Но и здесь, где находятся административные учреждения русских, где они сами живут и где расположены продовольственные и промтоварные магазины, много оград из колючей проволоки.

Пройдя метров пятьдесят, мы оказываемся на месте. Шаткая лестница, ведущая наверх. Темная прихожая.

— Не споткнитесь! — предупреждает меня строгая сопровождающая.

Мы оказываемся в теплой приемной, где стоит большой письменный стол.

— Погрейтесь немного. Я доложу господину старшему лейтенанту.

Через несколько минут она возвращается и с сочувствием смотрит на меня.

Я терпеть не могу, когда меня жалеют.

Борисов, худощавый мужчина с длинными светлыми волосами и серыми глазами навыкате, сидит за письменным столом в маленьком кабинете. На этих допросах начальник второго отдела, как шепчутся между собой пленные, не любит задавать много вопросов. Для этого есть переводчица, та самая женщина в военной форме, которая привела меня сюда.

Так вот он каков, этот грозный Борисов, думаю я, в то время как переводчица еще раз напоминает, что мне нечего бояться, если я скажу правду.

Борисов — офицер-политработник. Раньше говорили — ГПУ. Сегодня эту организацию называют НКВД. А в 1947 (в 1946 г. — Ред.) году станут говорить по-новому — МВД.

Но это все одно и то же: эти люди живут тем, что выявляют врагов народа. Как бы ни было трудно отыскивать этих врагов трудового народа.

Рано или поздно кто-нибудь из этих врагов все равно попадется.

В противном случае придется кого-то сделать врагом народа, так как и для офицеров НКВД действует принцип оплаты по количеству и качеству труда.

Наконец женщина в военной форме начинает допрос. Официально.

— Вы были журналистом?

— Да, — с готовностью подтверждаю я.

— В таком случае вы наверняка знакомы со многими влиятельными людьми в Германии. Расскажите нам немного об этом. Господин старший лейтенант интересуется этим вопросом. Для нас гитлеровская Германия сплошная загадка. Хорошо, если бы вы помогли нам лучше понять ее.

Я не знаю, сколько переводчица добавила от себя. Во всяком случае, Борисов предлагает мне сигарету.

— Спасибо, но у меня слабые легкие, — с благодарностью отказываюсь я.

Меня спрашивают, не получаю ли я из-за этого дополнительное питание.

— Да, получаю, но как дистрофик. А сверх положенной нормы ничего больше.

Тем не менее я постепенно успокаиваюсь. Если это такой хитроумный, изощренный допрос, то избрана просто первоклассная форма. А как известно, форма — это самое важное.

— Вы работали в фирме Круппа? — снова возобновляет разговор переводчица. — Вы когда-нибудь разговаривали с Круппом лично?

Собственно говоря, такое важничанье вполне вписывается в мои планы. Только бы не погибнуть слишком рано, ни за что ни про что, говорит мой внутренний голос. Если уж суждено погибать, то тогда лучше в Москве. Мне слишком сильно хочется поговорить с кем-нибудь из истинных руководителей Коминтерна.

— Кого именно из Круппов вы имеете в виду? — уточняю я, давая им понять, что знаком со многими из семейства Круппа. — Там есть, например, старый Крупп фон Болен унд Гальбах. Но, как вам наверняка уже известно, он отошел от дел. В настоящее время единственным владельцем является его сын Альфрид.

Когда я заметил, что вместо имени «Альфрид» переводчица записала «Альфред», я поправил ее:

— Нет, нет. Вы должны написать «Альфрид» через «и». В газете для военнопленных я тоже встречал до сих пор только неправильное написание этого имени.

Я делаю вид, что хорошо осведомлен в этом вопросе.

— Во всяком случае, мы знаем, кто имеется в виду, — ставит меня на место переводчица. — Итак, что у вас с этим Альфридом Круппом?

— Во время других допросов я уже неоднократно подчеркивал, что вы здесь в социалистической России изображаете этих современных капиталистов в совершенно неверном свете. Взять, например, этого Альфрида Круппа, это симпатичный скромный человек, который называет себя инженером. Я однажды познакомился с ним во время ужина в ресторане «Кайзерхоф» в Эссене, где волей случая мы с ним оказались соседями за столом. В тот вечер он много говорил и о Советском Союзе, который только что посетил.

Хорошо, что переводчице требуется некоторое время, чтобы переводить Борисову мои ответы. Поэтому я могу спокойно все обдумать. Далее меня спрашивают:

— Когда этот капиталист был в нашем Советском Союзе?

— Разумеется, только во время войны, — объясняю я. — В тот раз он посетил Харьковскую область и Донецкий угольный бассейн.

— И конечно, там все было плохо, да? — говорит переводчица.

— И в этом случае я вынужден указать вам на то, что вы, видимо, не до конца понимаете образ мыслей таких капиталистов, — осмеливаюсь заявить я. У меня возникает такое чувство, что сегодня мне придется еще не раз возражать им. Затем я продолжаю: — Например, Крупп сказал, что некоторые шахты, которые он видел в Советском Союзе, были оснащены по последнему слову техники. Впрочем, мы заговорили о Советском Союзе совершенно случайно. Я сказал Круппу, что недавно видел его шахту «Елена» с современной душевой, облицованной черно-белой плиткой, и гидромонитором для добычи угля. Я думал, что такая установка единственная в мире. Нет, возразил Крупп. В Америке и в России уже есть несколько подобных установок разного типа.

Прошло некоторое время, прежде чем переводчица перевела все Борисову. Затем Борисов спросил через нее:

— Как вы попали на этот ужин в ресторане «Кайзерхоф»? Кто разрешил вам присутствовать на нем?

Но я уже ожидал, что мне будут заданы подобные вопросы, и заранее подготовил ответ на них. Меня не смутило, что Борисов внимательно смотрел мне в лицо, пока переводчица задавала эти вопросы.

— Как у свободного журналиста передо мной стояла задача получать разнообразную информацию. И о капиталистах тоже, — начинаю я издалека. — Если бы это не было моим принципом, то сейчас, например, я бы ничего не смог рассказать вам о капиталистах. На тот ужин, когда я оказался соседом Круппа, я попал сразу по окончании заседания Имперского Союза шахтеров!

— Когда состоялось это заседание?

— Ну, — задумываюсь я на мгновение, — где-то осенью 1942 года.

— Кто еще присутствовал на этом заседании?

— Во-первых, западногерманские угольные бароны. Во-вторых, руководители угольной промышленности, я имею в виду имперских уполномоченных. И местные власти.

У Борисова еще один вопрос:

— Господин старший лейтенант хотел бы знать, был ли на этом заседании епископ и духовенство.

— Духовенство? — озадаченно повторяю я и чувствую себя в довольно дурацком положении. — Однако я вижу, что вы не имеете ни малейшего понятия об общественных отношениях в Германии, в противном случае вы бы не стали спрашивать, принимал ли участие в заседании Имперского Союза шахтеров епископ.