Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947 - Гельмут Бон

В этом нет ничего нового. Но является ли этот шаг правильным, в политике узнают только задним числом.

Национальный комитет «Свободная Германия»?

А разве есть, собственно говоря, выбор, если не хочешь превратиться в отходы в этом лагере?

Но, может быть, этот Ганс один из тех, кто прошлой зимой палками выгонял пленных на добычу торфа? Разве в утятнике они не рассказывали, что активисты наряду со своей формой, перешитой из латышской военной формы, носили и пистолеты? И при этом эти активисты тоже всего лишь военнопленные!

— У меня вопрос к тебе. — Я спускаюсь с нар вниз. — Вы получили мою статью «В красном военном госпитале»? Меня зовут Гельмут Бон.

Мой голос звучит совсем не заискивающе, когда я пробираюсь сквозь большую толпу любопытных.

— Ну конечно! — Этот Ганс, у которого до неприличия длинные волосы, подает мне руку. — Твоя статья мне очень понравилась. Мне кажется, сейчас она у доктора Ларсена. Я немедленно переговорю о тебе с Йодеке. Или ты уже знаком с Йодеке, нашим старостой актива?

— Они ведут себя так, словно собираются открыть здесь пансион для девочек. Приторно-сладко! — говорю я своему приятелю, знакомому старшему лейтенанту, который прибыл вместе с нами из утятника.

Старший лейтенант проживает в отдельной секции барака вместе с другими офицерами. Они получают офицерский паек, и вскоре их собираются перевести в специальный офицерский лагерь. Офицеры ведут разговор о том, должны ли они вступить в Союз германских офицеров, созданный в Москве, уже здесь, в 41-м лагере, или же им лучше подождать, пока они не окажутся в офицерском лагере.

Я же наверняка никуда не денусь из этого лагеря номер 41. И вот я лежу на нарах и читаю книгу. Ее принес Ганс, который очень заботится обо мне. Он передал мне книгу со словами:

— Хотя вам в карантине еще не разрешается читать книги.

Книга называется «Вопросы ленинизма». Ее автор — Сталин. Это собрание речей и статей. Поражает странная механистическая логика. Ее написал главный «инженер человеческих душ».

Чтение идет мне на пользу. Когда я могу прослеживать мысли другого человека, у меня складывается впечатление, словно я еду по прямой дороге. По гладкой асфальтированной дороге. Прежде было утомительно, словно я шел босиком. И путь становился все круче и круче.

Я читаю целый день, с утра до вечера. Для меня становится неожиданностью новость, которую остальные с нетерпением ждали уже несколько дней: сегодня карантин предстанет перед комиссией!

Специальная врачебная комиссия будет решать судьбу каждого отдельного пленного, чтобы включить его в одну из трех рабочих групп. Но вполне возможно, что он будет признан инвалидом. В этом случае его направят на такую работу, которую он может выполнять: стоять на часах рядом с уборной и тому подобное.

Если его признают здоровым, то в ближайшие четыре недели, до следующей медкомиссии, его не направляют на работу. А если его признают дистрофиком, то он получает даже специальное усиленное питание. Между прочим, ежедневно каждому по двадцать граммов сливочного масла на руки!

На прием к комиссии выстраивается длинная очередь обнаженных фигур. У всех одно желание: чтобы угрюмый русский капитан медицинской службы нашел у них дистрофию!

Они оценивающе осматривают друг друга:

— Да у меня на ребрах не больше мяса, чем у тебя!

Но, оказывается, дело не в ребрах. Дело в заднице. Вот если там не найдется ни грамма мяса, тогда ты можешь рассчитывать на дистрофию.

А ведь речь идет о двадцати граммах сливочного масла в день!

Угрюмый капитан медицинской службы, сидящий за своим письменным столом, проводит медосмотр без задержки. Рядом с ним сидит медсестра со списком.

— Фамилия? — спрашивает она.

Я встаю на коврик перед письменным столом:

— Бон.

Угрюмый бросает на меня быстрый взгляд:

— Повернуться!

Ассистирующая ему женщина-врач щиплет меня за задницу.

Санитар, вероятно немец, говорит:

— Готово! Следующий!

От охватившего меня волнения я так и не понял, что угрюмый сказал сестре.

— Ты не видел, что она записала? — спрашиваю я стоявшего за мной пленного, когда мы снова одеваемся в коридоре.

— Тебе надо было наклониться сильнее, — отвечает тот. — И не сжимать так сильно ягодицы. Ведь в этом случае мускулы напрягаются, дружище!

— Все это идиотизм! — считают другие.

— Настоящий невольничий рынок!

— Только потому, что они хотят ущипнуть тебя за задницу!

— Как будто угрюмый заранее не знал, у скольких он обнаружит дистрофию, а скольких направит в рабочие группы!

Вечером я отваживаюсь еще раз пойти в амбулаторию, где проводился медосмотр. Но уже в дверях я слышу, как санитар ворчит:

— Не ломитесь вы так в кабинет! Завтра утром результаты медосмотра будут вывешены на стене барака!

«Почему я всегда все делаю неправильно? — упрекаю я себя, лежа на нарах. — Мне не следовало так сильно сжимать ягодицы. И я должен был следить за тем, что врач сказал сестре!»

Теперь же не остается ничего иного, как только ждать!

Тем не менее на следующее утро я опять прослушал, когда санитар называл мою фамилию.

— Бон? — спрашивает он и проводит карандашом по списку.

— Бартер — Бауер — Бельман… Никогда не можете уследить! Байер — Бон! Вот тут: Бон. Вторая рабочая группа!

— Вторая рабочая группа?! — упавшим голосом переспрашиваю я. Перед моим взором возникают канавы со сверкающей под солнцем черной водой и горы торфа.

— Нет, подожди-ка. Дистрофия. У них тут написано, как курица лапой! Да, верно, Бон, дистрофия. Возьми свои вещи и отправляйся в шестой барак. Но подожди, пока все не соберутся!

В той секции шестого барака, куда переехали новые дистрофики, царит такое же приподнятое настроение, какое бывает в доме отдыха. И все это из-за каких-то двадцати граммов сливочного масла в день!

— Только бы не потолстеть слишком быстро! — волнуются некоторые. Они боятся, что их выкинут из этого барака после промежуточной комиссии через десять дней.

— Ах, не порите чушь! — считают реалисты. — Что у нас есть, то и останется! Не думайте, что мы быстро поправимся на этих воробьиных порциях!

Наша радость так велика, что один из нас, кого мы быстренько избрали старостой секции, допускает грубейшую ошибку, когда к нам с обходом заходит медсестра.

— Смирно! — кричит он и докладывает: — В секции номер четырнадцать в наличии пятьдесят четыре человека. Никаких особых происшествий не произошло!

Все это он исполняет образцово. Но затем он неожиданно вскидывает в фашистском приветствии правую руку: «Хайль Гитлер!» О боже! Он сам обалдел от того, что произошло. А медсестра с силой захлопывает дверь перед его носом и бросается вон из барака.

Старосту отправляют в карцер. Все приходят в уныние.

— Будем надеяться, что с ним не случится ничего плохого! Да если бы он на самом деле был убежденным нацистом! Просто по привычке его рука дернулась вверх, когда он заорал «Смирно!». Два месяца тому назад он еще служил в германском вермахте.

Мы рады-радешеньки, когда через два дня он снова появляется в нашем бараке.

— Ну, что с тобой было?

Он совсем присмирел. После того как русские выпустили его из карцера, доктор Ларсен сказал ему:

— На самом деле вы не производите впечатления, что остаетесь убежденным фашистом. Или вы собирались организовать здесь нацистскую ячейку? Нет? Тогда и ведите себя соответственно.

Глава 15

В воскресенье после обеда перед бараком, в котором проживает антифашистский актив, проводится политическое собрание. Блондин с длинными волосами и впалыми щеками и есть Йодеке, староста актива. Он говорит на едва заметном берлинском диалекте:

— Камрады, сейчас перед вами выступит герр Ларсен. Он расскажет о политическом положении.

Сегодня неприятная сырая погода, хотя и светят последние лучи осеннего солнца.

К трибуне, украшенной красным флагом, спотыкаясь, проходит мужчина маленького роста. Значит, вот он каков, этот Ларсен. Он говорит по-немецки. Но на нем советская военная форма. Раньше он жил в Берлине. Был депутатом рейхстага от коммунистов. Сейчас он советский гражданин. Стало быть, перешел на другую сторону.

Военнопленные с непроницаемыми лицами образовали вокруг трибуны широкий круг. Некоторые делают вид, как будто случайно проходили мимо. И только ближе к трибуне одетые в лохмотья слушатели стоят немного плотнее.

Юный лейтенант, в петлице которого еще виднеется черно-бело-красная ленточка Железного креста, смущенно улыбается, слушая оратора.

Все выглядит очень странно: только что поступившие и старые военнопленные стоят вперемешку. Такие, у кого на полевой форме защитного цвета над правым карманом еще четко виднеется светлое пятно, оставшееся после того, как они сняли имперского орла германского рейха, и другие пленные, некоторые из которых находятся за колючей проволокой уже около трех лет.