Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947 - Гельмут Бон

— Конечно, в Советском Союзе пока еще тоже не все совершенно. Например, с точки зрения исторического материализма можно было бы спросить, оправданно ли говорить о героях труда. Я рекомендую вам как-нибудь при случае почитать Ленина. Том пятый собрания сочинений. «Империализм как высшая стадия капитализма». Есть у нас эти тома в библиотеке для военнопленных? — обращается Ларсен к Йодеке.

В известной мере я чувствую удовлетворение, когда после этого разговора с Ларсеном снова взбираюсь на нары.

— Ларсен был очень откровенен в своих суждениях, — говорит мне Йодеке, когда тем же вечером я снова захожу к нему в комнату.

«Был ли он очень откровенен?» Я задумчиво осматриваюсь в комнате Йодеке. Со стены на меня строго смотрит усатый Сталин. Дверь в этой комнате обита мешковиной, под которой находится толстый слой ваты. Чтобы защититься от холода, разумеется. Но также и от чужих ушей.

Все зависит от того, какими глазами смотреть на лагерь. Когда светит солнце и посылает свои последние драгоценные осенние лучи на узкие улочки этого жалкого поселения, то можно подумать, что это Аляска и что еще совсем недавно здесь жили золотоискатели.

Нет ни одного покрашенного здания. Деревянные бараки со своими высокими фронтонами унылого серого цвета. Точно такого же, как стены и кровельная дранка на крыше.

Но во всем этом поселке среди торфяников есть что-то странное, необычное. Взять хотя бы высокую трубу из жести в бане, которая для прочности обмотана стальными тросами. Как будто сюда приехал бродячий цирк и для установки своего чудесного шатра соорудил высокую мачту, и с минуты на минуту начнется цирковое представление. А между тем цирковые лошади и все остальные дрессированные звери пасутся по другую сторону забора.

Там раскинулись залежи торфа. Таинственные туманы поднимаются из канав, на водной глади которых цветут болотные кувшинки, а склоны покрыты зарослями пушицы и ядовитых цветов.

Вдали, по другую сторону забора из колючей проволоки, мерцают огни Осташкова. С сочувствием. Исполненные тоски. И одновременно опасные.

И нисколько не легче становится на сердце, когда бредешь назад, чтобы укрыться в тепле барака и улечься на свои нары.

— Где ты бродишь? — набрасывается на меня староста барака. Он злится, что не может отругать меня, так как я не валяюсь целый день на нарах.

— А что случилось? — огрызаюсь я. Эти старосты слишком быстро берут русскую моду орать на всех, если их сразу не осадить.

Он достает дощечку, список личного состава нашего барака.

— Ну конечно! — с самодовольным видом восклицает он. — Ты дежурный от нашего барака!

— Когда?

— С часу до двух!

— Ну и что?! Из-за этого тебе нечего уже сейчас поднимать крик! Где находится пост?

— Перед амбулаторией.

Без десяти час мой предшественник дергает меня за ногу.

— Вставай! Тебе заступать в караул! — шепчет он.

Я осторожно сползаю с нар, стараясь не потревожить спящих товарищей. Мы лежим как селедки в бочке, тесно прижавшись друг к другу.

Моя куртка, шапка и футляр для очков лежат в головах. Я опять долго не могу найти свой футляр для очков. В конце концов обнаруживаю его между консервными банками соседа по нарам. Чего только у него нет под подголовником! Столько всякого хлама!

Так, теперь еще брюки и портянки. Брюки висят под кучей других лохмотьев на задней перекладине нар. При этом в темноте я наступаю на чьи-то ноги. Он, наверное, сошел с ума — так далеко вытягивать свои ходули! И как же этот пес лягается! Он чуть не сбил меня с нар. А ведь тут больше двух метров высоты!

Но мне надо еще раз пробраться назад. Ничего не поделаешь!

Я снова ползу к тому месту, где спал и на которое уже успели сдвинуться соседи. Я засовываю руку под тюфяк. Слава богу, книга еще на месте. Вчера у одного пленного утащили книжку, которую он тоже прятал под тюфяком. Вот была комедия. В конце концов вора нашли. Но он уже успел разорвать книжные листы на курительную бумагу.

Но моя книга еще на месте! Будет очень неудобно, если она пропадет, ведь Йодеке лично выдал её мне.

Держась за боковую перекладину, я, как обезьяна, спускаюсь с нар на пол. Проклятие! Где же мои ботинки?

Один я нахожу в двух метрах слева. Второй стоит под нарами, которые расположены напротив наших. Хотел бы я только знать, как он туда попал! Надо будет опять забирать ботинки с собой наверх и снова класть их под подушку!

Если бы они, по крайней мере, ставили ботинки на старое место, когда выходили ночью по нужде! Несколько дней тому назад они украли у меня шнурки из ботинок! При этом любой может легко вырезать, себе шнурки из старых автопокрышек. Но украсть же, понятно, легче!

Когда я выхожу из барака, то ощущаю на лице дуновение прохладного ночного ветерка. После душной парилки барака так приятно вдохнуть полной грудью свежий ночной воздух.

Пробило час. Интересно, уж не Шауте ли ударил один раз по рельсу на пожарной вышке?

Шауте повезло. Он всегда ест досыта в своей пожарной команде. А мне скоро на добычу торфа. Кто-то сказал, что в понедельник дистрофиков вызывают на переосвидетельствование.

— Ну, наконец-то ты явился! — радуется мой предшественник, которого я сменяю на посту перед амбулаторией.

— Но сегодня же не холодно, — говорю я.

— Только что тут прошел Цап-Царап. Он должен скоро вернуться. Моего приятеля он приказал посадить в карцер только за то, что тот не доложил ему как положено.

— Как, сразу в карцер?

— Да, бедняге пришлось восемь дней возить дерьмо!

Сдав пост, он отправляется спать. Я стою внизу у пристройки к амбулатории. От бараков к уборной непрерывно течет поток закутанных в одеяла фигур. Эти двести метров напоминают мне оживленный бульвар. Те, кому приспичило, бегут трусцой, как лошади по проселочной дороге. Некоторые делают вид, будто вышли на улицу только для того, чтобы подышать свежим воздухом. Неожиданно они замедляют свой ход, словно размышляя о чем-то. Потом обычно сразу поворачивают назад.

— По крайней мере, могли бы дойти и до уборной! — кричу я им. Ведь для этого меня сюда и поставили.

Некоторые проходят эти двести метров раз десять за ночь, а то и больше. Обычные пленные.

Бригадиры и активисты выходят ночью по нужде самое большее два раза.

Вот таковы социальные различия. Все зависит от того, чем тебя кормят. У дистрофиков мочевой пузырь слабеет особенно быстро.

Я сам обычно хожу пять раз по этому бульвару. Но я не делаю из этого проблемы и не переживаю по этому поводу, так как и здесь над нашей головой сияют вечные звезды. А когда я возвращаюсь в барак, стекла моих очков сразу запотевают, как в парилке. Никто не хочет перестать дышать!

С тех пор как Ларсен во время нашей последней беседы у Йодеке сказал, что я могу принять участие в лекции по историческому материализму вместе с активистами, я чаще захожу к ним.

Активисты, все двенадцать человек, живут в настоящей комнате. Прямо у входа стоит большой шкаф с книгами. У них есть и настоящий стол. Из двух больших шерстяных одеял они сшили ширму и перегородили комнату. Позади этой импровизированной ширмы они установили широкие нары. У них очень толстые ватные тюфяки.

Ганс тоже живет здесь. Когда он впервые взял меня с собой, некоторым активистам это не понравилось. Например, то, что Ганс разрешил мне одному порыться в их книжном шкафу.

— Да у вас тут куча книг, — сказал я как можно громче.

Мне было неприятно услышать, как один из этих активистов отчитывал Ганса в углу комнаты:

— Как это понимать? Теперь что, каждому дозволено совать свой нос в наш книжный шкаф?!

— Ларсен уже разговаривал с ним, — тихо ответил Ганс, имея в виду меня.

Когда подошел Йодеке, он пригласил меня сесть к столу. Даже дал мне лист бумаги. Я собирался сделать кое-какие выписки. Но долго я там не задержался. Один из активистов уже начал нетерпеливо греметь ведром с едой. Кроме того, Йодеке надо было зайти в комендатуру.

Во время моего второго визита ко мне обратился один из активистов с бледным детским лицом:

— Ты не тот человек, который работал у Круппа?

Он выглядел как профессор в люльке — таким юным было его лицо. Но он носил свои очки с важным видом ученого.

— Да, я работал там журналистом, — солгал я.

— Тебя же зовут Гельмут Бон? — продолжал расспрашивать меня бледнолицый. — А я Фридель Каубиш, — сказал он, оторвавшись от своей стенгазеты, куда он что-то записывал красивыми печатными буквами. Он был очень самонадеян, этот Фридель Каубиш с бледным лицом.

Мартин Цельтер, другой активист, был прямой противоположностью Каубиша. Мартин тихонько сидел в углу и читал. Философское произведение. Ленин, том одиннадцатый. «Эмпириокритицизм». Но когда я сделал Гансу какое-то замечание по поводу литературы, Цельтер неожиданно поправил меня из своего угла. Я даже не помню, о чем тогда говорил, настолько несущественным показался мне предмет спора. Однако Цельтер тотчас отреагировал. Видимо, Цельтер был опасным интеллектуалом. Таким, которого следовало остерегаться.