Поезд бесконечности - Василий Анатольевич Криптонов

у себя на районе. Там все места пристрелянные и уж точно без неожиданностей.

Однако сейчас, впервые за чёрт знает сколько времени столкнувшись с чем-то вроде человека, Николай буквально сосканировал весь образ проводницы. Невысокая, плотная, лет тридцати на вид, едва различимые веснушки, светлые волосы, заколка, безликая форма. Бейдж на груди. Только вместо имени там значилось: Vechnost'

— Что ты такое⁈ — спросил Николай.

Фраза невольно получилась, как в фильме. Но он действительно хотел узнать, что перед ним стоит. Это человек? Или она была когда-то человеком? Или же это демон? Или ангел? Глюк? Бот, как в компьютерной игре?

— Чай, кофе, сэндвичи, — вновь затянула проводница свою мантру.

— Кто. Ты. Такая⁈ — Николай повысил голос.

Сейчас, когда адреналин зашкаливал, это получалось легче лёгкого. Возможно, не стоило орать так громко. Возможно, он пожалеет потом…

— Я — проводник, — сказала проводница. И, улыбнувшись, добавила: — А ты — нет.

Николая тряхнуло, будто двести двадцать вольт подвели.

— Так это ты, тварь? Чёрный обходчик! Ты⁈

Под конец он уже рычал.

— Нет. Я — проводник. Желаете чай, кофе, сэндвичи, чипсы, шоколадные батончики, воду?

— Воду!

— С газом или без?

— Без газа.

Женщина вытащила из недр тележки поллитровую бутылку.

— С вас триста рублей.

Николай потянулся за кошельком.

— Только наличные! — уточнила проводница.

— У меня нет нала…

— Очень жаль. Раньше мёртвым клали на глаза или под язык монеты. Кто бы что ни говорил, а нынешние времена…

— Я не мёртвый!

— Ну да, — вновь усмехнулась проводница. — Конечно. Как скажете.

Она спрятала бутылку обратно. Николай проводил её жадным взглядом.

— Слушайте… — Он облизнул губы. — Какой в этом смысл? Чего вы пытаетесь добиться? Что доказать? Я должен мучиться от жажды, или что? Это ад? Наказание? Чистилище? Мы куда-то едем, или этот поезд — всё?

— Нет, — ответила женщина разом на все вопросы. — Просто вы можете купить воду только за наличные. Извините.

— Да почему⁈ — Николай вновь сорвался на крик. — Какой в этом смысл⁈ Почему⁈

Взгляд проводницы затуманился, стал задумчивым.

— «Какой в этом смысл, почему», — повторила она. — Никогда не понимала, какой смысл в этом вопросе. Вам кажется, что если вы разберётесь в причинах происходящего, то вы сможете что-то изменить.

— Ну, дайте немного подумать… Да!

— Это так не работает, — покачала головой женщина. — Мама говорит ребёнку: «Нельзя совать руку в огонь», и он спрашивает: «Почему?» Потому что огонь жжётся. Потому что огонь может убить. Или «Потому что я так сказала. Ослушаешься — накажу». Или: «Потому что огонь может потухнуть». Каким бы ни было объяснение, запрет остаётся запретом. Ребёнку нельзя совать руку в огонь. Но ребёнок «почемучкает» всегда, потому что он ребёнок. В каком возрасте вы собирались повзрослеть, Николай?

— Да хрен с ним, с огнём, плевать на воду! Я спрашиваю, зачем и почему этот поезд? К чему всё идёт⁈

Проводница вздохнула. А когда заговорила, Николай сжал кулаки. Ему хотелось ударить её, может, даже убить. Потому что женщина говорила будто с трёхлеткой, вытянув губы трубочкой и присюсюкивая.

— Этот поезд нужен, чтобы ты в нём ехал и не мог из него выйти. Потому что так решил чёрный обходчик. Идёт он вперёд и назад. Понятно?

— Он остановится когда-нибудь⁈ — Сквозь стиснутые зубы вылетали капельки слюны, падали на тележку.

— Относительно чего?

— В смысле?

— Движение — это перемещение относительно условно неподвижного объекта. Например, относительно тебя поезд сейчас неподвижен.

— Хорошо. Вот относительно той сраной ёлки! — Николай ткнула пальцем в окно, выбрав отдельно стоящее дерево из однообразного пейзажа.

— Это пихта белая, Ábies álba, также известная как гребенчатая, белая европейская или просто европейская. Нет, относительно этой пихты остановок не планируется. Чай? Кофе?

— Иди в задницу.

— Спасибо, что выбрали нашу пассажирскую компанию.

Женщина испарилась вместе с тележкой. Буквально, превратилась в пар и исчезла. Когда Николай моргнул, и пара уже не было.

Выругавшись, он сделал пару шагов и остановился.

Пихта белая росла справа, это он точно запомнил. Однако сейчас точно такая же пихта… Нет, та же самая сраная ёлка проносилась в другую сторону мимо поезда с левой стороны!

Если бы поезд сделал такой стремительный кульбит, Николай бы его почувствовал.

— Это невозможно, — прошептал он.

И тут же рассмеялся.

Как будто всё остальное было возможно. Например, движение пейзажа в разные стороны.

От этого рассинхрона внезапно закружилась голова. Николая повело. Он кинулся к дверям, открыл там пустующий контейнер для мусора.

Вырвало. Долго, мучительно, до слёз из глаз. Ещё больше обезвоживая организм.

Захлопнув крышку контейнера, Николай опустился на пол. Сел возле двери, прислонившись к ней спиной, и закрыл глаза. Приглушенное постукивание колёс убаюкивало. Поезд продолжал одновременное движение в двух противоположных направлениях без запланированных остановок относительно белой европейской пихты. Также известной, как гребенчатая.

* * *

Я открыл глаза.

Паника всколыхнулась и унялась. Паника была обусловлена тем, что тьма, длившаяся перед тем, как я открыл глаза, длилась вечность. Паника началась, когда я погрузился во тьму, потом исчезла и вновь появилась, когда я открыл глаза. Вернулась, чтобы раствориться окончательно.

В этот момент я понял что-то такое великое, глобальное, архиважное. Это понимание пронизало всю душу, наполнило её и увеличило. Но добравшись до разума, оно сумело облечься лишь в самые простые слова: «Всё фигня».

Так я подумал. Всколыхнулось и растаяло бесследно сожаление о невозможности выразить точнее то, наиважнейшее, что нужно бы рассказать каждому человеку, написать на огромных плакатах по всему миру, преподавать в школах. Увы, то, что понимается душой, для разума — набор малозначимых символов.

Когда же все эти сложные переживания утихли, я попытался понять, что я вижу. А видел я потолок. Самый обыкновенный побеленный потолок. Тоненькая, почти незаметная трещинка змеилась по нему.

Я попытался повернуть голову — не сумел. Захотел шевельнуть рукой — тщетно. И паника вернулась. Она была стократ сильнее того ужаса перед тьмой. Тьма, пустота — это не страшно, это выключает разум, только и всего. Нет разума — нечему бояться. Но оставаться в здравом уме и не иметь возможности как-то повлиять на ситуацию, сделать хоть что-то — вот где настоящий кошмар.

Мне казалось, что я кричу, срывая голос, до боли, до хрипоты. Но крика не было.

— Успокойся, — услышал я голос