Как рушатся замки (СИ) - Вайленгил Кай

— Вы забыли сорнийский, канцлер? – уточнил мужчина, не в силах отклеиться от кресла. Позвоночник намертво к нему прирос. – Бросай гипнотизировать строки.

— Tú oubléé mamáh{?}[Тут мать забудешь (сутенский)], – пробормотал Элерт, пощипывая переносицу.

Он разгладил замявшийся краешек и, поставив роспись, убрал бумагу в папку.

Тэмпль принял их с распростёртыми и, не усердствуя с приветственными речами, согнал с лошадей в кабинеты. После них как по накатанной: приёмы, встречи, собрания.

Они готовились морально: перед присягой, словно назло, поднабрался ворох неотложки. Готовились – хоть крестным знаменем осеняйся, – однако под шестой бой курантов взбрело грешное – протянуть ноги по центру анфилады. «Поточнее, пожалуйста, – попросил Элерт, когда Азеф по легкомыслию выразил мечту вслух, – вдруг кто о тебя споткнётся. Shér immé{?}[Радость моя (сутенский)], не прожигай меня осуждением: прикопать один труп проще, чем несколько. Тебе меня не жаль? Кто позаботится о слухах о массовом самоубийстве?». Посмеялись – и к работе. Изнурение не отступило, зато настроение поднялось. Его друг столь просто шутил над смертью, что мужчине сомневаться не приходилось: потребуй обстоятельства, могилу он выроет славную, учёные потом лет триста искать будут.

Неугомонный потянулся за следующим письмом.

— Я направлю прошение в церковь с просьбой причислить тебя к лику святых, – пригрозил Азеф. – Выбирай имя: Элерт Жертвенный или Великомученик Элерт?

— Я тебя прокляну, – пообещал он серьёзно. – Не связывай меня с религией.

— Положи тогда.

Вздохнув, друг поднялся и потянулся. Позвонки хрустнули отнюдь не метафорически.

— Моего имени нет в церковном словаре. Спасибо матушке – называла с умом, – добавил он финальный аргумент, снова развалившись на облюбованном месте.

— Она предвидела, что родила отъявленного богохульника.

Оба улыбнулись, и Элерт, наконец-то расслабившись, положил голову на спинку дивана. Только теперь мужчина подметил, что резинка, стягивающая его волосы в низкий хвост, пропала; пара пепельных прядей, которые после стрижки едва-едва прикрывали шею, падала ему на щёку, задевая уголок слегка приоткрытых губ. Азефа нестерпимо потянуло заправить их, неправильные, ему за ухо. Сединой в двадцать девять от благополучной жизни не обзаводились. Она – антагонизм молодости, напоминание о пережитом наяву кошмаре, ещё свежем, чтобы забыться.

«Прекрати за меня волноваться! Волнуйся о стране!» – всякий раз говорил ему Элерт с наигранным возмущением, стоило Азефу порекомендовать ему отдохнуть или настоять на посещении врача. Он бы и рад засунуть обеспокоенность подальше и сконцентрироваться на задачах государственной важности, но выбросить из головы несносного мальчишку – даром, что без пяти минут Второго канцлера целой республики – казалось выше его сил.

За минувшие месяцы он приноровился заглядывать под его маски: в весёлом прищуре глаз таилась усталость; чуть сведённые брови выдавали напряжение – под черепом непрерывно крутились шестерёнки; на виске пульсировала вена – его снова донимала боль, в которой он упрямо не признавался. Лишь ухмылка (он, очевидно, не мог не заметить завуалированного внимания) была искренней: забота Росса и забавляла его, и раздражала.

Не смущаясь быть раскрытым, Азеф снова не без наслаждения скользнул взглядом по незнакомому, переменившемуся с подростковых лет лицу друга. Он «носил» заклятие «тумана» с той поры, когда покинул приют. Даже матушка затруднялась ответить, какой колдун согласился наложить чары и что он за это взял: среднестатистический арканист «туман» не сплетёт, на тех, что помощнее, у мальчика в дырявых ботинках не наскреблось бы румилей. У Элерта спрашивать без толку: он не выдал своих секретов, если они касались не только его.

Некто, оказавший ему услуги, предпочёл не раскрывать себя.

Дважды.

Шестнадцать лет безликий. Его черты, сколько Азеф ни силился удержать их в памяти, стёрлись. Иногда, одолеваемый бессонницей, он по крупицам выводил воображаемый портрет: какого цвета его глаза, какого оттенка волосы, есть ли у него ямочки на щеках, появились ли морщинки от того, что он не бросил привычку хмуриться?

И вот заклятие снято. Будто его никогда не бывало. Жёг, правда, в груди страх, что по утру наваждение спадёт и чары возвратятся, вновь отбирая его настоящего. Потому мужчина смотрел и смотрел, и смотрел: лишь бы запечатлелись светлая полоска шрама на челюсти, чуть искривлённая носовая перегородка – «наследие» детства, заработанное в дворовой потасовке, предсказанные им морщинки (хмурился капитан «Призраков» постоянно), тёмные океаны зрачков. Император и тот велел лицо не трогать, хотя тело под самый подбородок обернули памятником зверства палачей: не портите, мол, «мордашку» – напоследок, перед казнью, жаждал полюбоваться. Выслушав от арестованного тюремщика это признание, Азеф вышел из себя: он и так слыл человеком недюжинной силы, но то, с какой прытью он вздёрнул крупного мужчину за грудки, оторвав его ноги от пола, поразило и старых боевых товарищей. Не отправься император к праотцам после суда, он разорвал бы его. За сумасбродство, за зверства, за вседозволенность.

Для тварей, подобных ему, быстрая смерть – незаслуженная милость небес.

— Командующий Росс, ты меня пугаешь. У меня рога выросли? Или любуешься?

Мужчина моргнул, прогоняя дурные воспоминания.

— Да вот думаю в гости напроситься. Боюсь, до квартиры не доползу.

Словно подчиняясь неозвученной команде, Элерт зевнул.

— Это всегда пожалуйста. Напрашивайся на здоровье, – разрешил он великодушно. – Заодно поедим. Мадам Жани́ приготовила на ужин цыплёнка.

— Тебе шпионы по секретным каналам донесли? – хмыкнул Азеф.

— Я не использую их для личных нужд, – возразил друг. Подмигнул: – Почти. Нет, она порывалась передать мне через посыльного, но я не принял. Во-первых, – он наполовину согнул палец на правой руке, – это нечестно по отношению к моим голодным коллегам. Во-вторых, – согнул второй, – мне после дискуссий с моими дорогими коллегами кусок в горло не лезет.

И резво подскочил, подгоняемый предвкушением.

— Хватит рассиживаться! Одевайся!

— Я готов.

Ножки кресла заскрежетали по паркету. Встав, Азеф принялся застёгивать верхние пуговицы. Элерт, тоже недальновидно распахнувший шинель в кабинете, укутался в шарф и стянул полы. Его дом стоял через три улицы – замёрзнуть не успеет. А помощь всё равно не примет, и предлагать её лишнее.

— Эрт… о чём ты мечтаешь?

Вопрос возник сам собой – мужчина не планировал его задавать, и вдруг слова вырвались из его рта. Друг обернулся. Выглядел он удивлённым.

— К чему ты?

— Интересно стало.

— Умеешь озадачить, – пожаловался он и бросил: – Ты же не ждёшь от меня какой-нибудь пропаганды в духе «мечтаю о мире во всём мире, о свободе, равенстве и братстве народов»?

Росс фыркнул.

— Нет. Давай без пропаганд.

— Тогда я мечтал бы принять горячую ванну, – вздохнул он, после чего пояснил: – У нас горячая вода отключена из-за ремонта труб. Какой-то умник в раже революции швырнул в люк взрывчатку.

— А ещё?

— В отпуск.

— Ты даже к обязанностям не приступил.

— А вымотался, как паховая лошадь.

Азеф поднял воротник и, недолго поразмыслив, достал из ящика подписанный им накануне вечером приказ. Размашистым почерком в нём были выведены имена Первого министра империи и членов его семьи. «Принимая во внимания бесчисленные преступления, совершённые против народа Сорнии, приговариваются к расстрелу, – сообщалось в последней строке. – Приговор привести в исполнение немедленно после обнаружения разыскиваемых лиц».

— Перед собранием ты обмолвился, что твои люди вышли на министра. Хочу, чтобы ты проконтролировал процесс. Я закрою глаза на всё, что там произойдёт.

Он принял документ, прочёл, хотя и без этого понял, о чём речь. Сжал. Оскалился. Что-то в нём – ядовитое, болезненное – сдёрнуло приевшуюся сосредоточенность и вырвалось наружу физически ощутимой опасностью.