Лишний - Дмитрий Болдин

вскрикнула Юля, а я подумал, что напишу Кате, что буду с родителями и сестрой, и даже не навру никому. И мне от этого стало как-то легко.

— У меня сегодня последний эфир в сезоне, — ответила мама, — его вы, что ли, за меня отведете?

— Ну, мам, скажи, что ты плохо себя чувствуешь, — сказала Юля, — пусть посадят сегодня другую ведущую. Так же можно, ты так делала!

— Слушайте, — ответила мама, — последний эфир, и все, отпуск. Завтра целый день дома будем.

— Это завтра будет, — сказал отец.

— Ну, вы найдите, чем без меня заняться, — ответила мама, а потом добавила: — Сегодня…

Я снова взял телефон и смотрел на то, как отец обнимает Юлю, а она поглядывает на меня. Мама, не поворачиваясь, произнесла:

— Смотрите, какая погода хорошая! Сходите без меня куда-нибудь сегодня.

— Без тебя не пойдем, — ответил ей отец, — шквалистый ветер вечером. Надо всем остаться дома.

В спальне раздался звонок маминого мобильного, и она вышла из гостиной, закрыв за собой дверь.

— Ну и что? — с грустью спросила Юля.

— Не выйдет сегодня всем вместе, — ответил ей отец.

— Тогда я пошла к себе, — сказала Юля и убежала в свою комнату.

У меня провибрировал телефон, и я не глядя смахнул сообщение и попал в переписку с Катей, где последним сообщением было: «Я сама ненадолго». Я начал печатать, а потом удалять написанное. Так я сделал несколько раз, а потом написал: «Привет! Я приеду», — и отправил, а потом ушел к себе в комнату, оставив отца одного. У двери я посмотрел, как он лежит на диване, и его седые волосы в свете солнца почему-то напомнили поле в деревне, где жил прадед. Отец взял мобильник и что-то начал в нем читать. Снова провибрировал телефон. Катя прислала смайлик в виде лица дьявола.

В комнату заходит Юля. Она ложится рядом со мной, обнимая одной рукой.

— Послезавтра всё? — спрашивает она, а я снова смотрю в потолок и произношу:

— Угу.

— Рад? — спрашивает она.

— Я был бы рад, если бы мы полетели вместе. — Я сглатываю ком в горле.

— Ну, мне надо закончить школу еще, — говорит Юля и прижимается ближе, — и тогда ты прилетишь и заберешь меня.

— Сразу после выпускного, первым рейсом полетим. Хочешь, прямо сейчас возьмем билеты?

— Дурачок! Нельзя так заранее брать билеты.

— Жаль, что нельзя время перевести вперед. — Я поворачиваюсь к Юле и касаюсь носом ее лба.

— Не торопи время, все само придет…

— Куплю два велосипеда, будем кататься по парку.

— Сам на нем будешь кататься — тебе он пойдет.

Я посмеиваюсь и отвечаю:

— Мне все равно на чем, главное, чтобы ты была рядом.

— Я сейчас рядом, — отвечает Юля.

— Я знаю. — Я прижимаю ее к себе, а она носом утыкается мне в шею, и я чувствую ее теплое дыхание и вспоминаю, как два года назад мы так же лежали перед моим отлетом. — Ты всегда рядом со мной. Жаль, что тогда не остались дома.

— Когда? — спрашивает меня Юля.

— Тогда.

Мне очень хотелось забыть, выкинуть из головы, отправить куда подальше все то, что произошло за неделю, но каждый раз, когда у меня возникало подобное желание, я вспоминал себя напротив двери 401, как увидел в номере отца с другой женщиной, как огни от фонарей и светофоров размывались перед глазами, а под ногой я чувствовал сопротивление педали газа и давил на нее еще сильнее; в ушах стоял голос Юли, которая говорила, что ждет дома, а я просто хотел быстрее доехать и обнять ее, как я свернул резко налево и надавил на педаль еще сильнее, а потом почувствовал удар и ногой нажал по другой педали. Я не мог забыть тело того парня: его одежду, на которой разрастались пятна крови, его выражение лица и разбитую голову и тот момент, когда я понял, что его жизнь забрал я. Я помнил, как сидел в полицейской машине и в окно смотрел на людей в фуражках, стоявших под дождем, и как потом увидел лицо отца. В голове без конца крутился фильм ужасов, на пленку которого ничего другого уже невозможно было записать, и выйти с этого кинопоказа тоже не представляется возможным, потому что режиссером и главным действующим лицом самой страшной картины выступил я, а в награду получил разрушенный мир, который когда-то был идеальным. Я думал о том парне: кем он был, сколько ему было лет, куда он шел, о чем думал, кто его родители, как они получили известие о том, что больше с ним никогда не пообщаются, и каждый раз, когда меня посещали такие мысли, становилось так плохо, что моим лучшим другом на другом континенте, в другой стране стал зеркальный шкафчик, из которого я мог взять таблетку ксанакса, проглотить ее и опустить голову, чтобы не видеть своего отражения.

Со временем я научился проглатывать таблетку, не запивая водой. Это было первым моим большим достижением в новой жизни, которая возникла на кровавых осколках прежней, в которую вернуться не представлялось возможным.

Первую неделю я провел в квартире, периодически отвечал на мамины звонки, заказывал еду (в основном готовую) из ближайшего супермаркета и только ночами выходил на улицу исследовать город.

Однажды я дошел до Центрального парка и просидел в нем несколько часов в одиночестве, смотря на окна высоток, в которых то зажигались, то гасли клеточки, за ними протекала чья-то жизнь, и мне хотелось, чтобы кто-то увидел и меня. И каждый раз, когда я об этом думал, мне казалось, что если кто-то и смотрит на меня, то не с одобрительной улыбкой и подружиться нам будет трудно.

Как-то раз я возвращался ночью домой, мне показалось, что позади меня кто-то идет. Повернувшись, я не увидел никого, но прибавил шагу, мне казалось, что кто-то наблюдает и даже движется за мной, — и это чувство не исчезало. Я несколько раз оборачивался, но никого не видел, только закрытые магазины, кафе с неоновыми вывесками, пар из-под вентиляционных решеток. Я ускорил шаг, а потом побежал. Когда я ворвался в подъезд, заспанный консьерж поздоровался со мной, а я прошел к лифту, и когда ждал его, то услышал, как дверь в дом открылась и консьерж снова с кем-то поздоровался. И когда двери лифта распахнулись, я почти что вбежал и нажал на кнопку этажа, не оборачиваясь и не глядя в зеркало, чтобы не увидеть кого-то в отражении. Дома я снова закинулся ксанаксом и долго не мог уснуть.

Днем позвонил отец и сказал, что скоро со мной свяжется какой-то его знакомый, который поможет освоиться на месте. Я чувствовал в его голосе злость и отвращение ко мне. И когда он мне сказал, что худшее, что я мог сделать, — это взять и разрушить семью, я закричал в трубку, чтобы он заткнулся, потому как разрушил семью не я, а он, закрутив роман с какой-то сукой. Еще я крикнул, что он предатель, которого я никогда не прощу, и если бы он стоял сейчас напротив и в моей руке был револьвер, то я выстрелил бы в упор. Отец молча дослушал, а потом тихо сказал, что я обдолбанный идиот, который даже не понял, что говорил он не про нашу семью, а про семью сбитого парня. И тут я громко зарыдал, не вешая трубку,