Лишний - Дмитрий Болдин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я сворачиваю приложение и кладу телефон обратно на раковину, умываюсь холодной водой, вытираю лицо и смотрю на себя в зеркало, потом достаю из шкафчика капли и отправляю по паре капель в каждый глаз. Беру телефон и заказываю такси до Белой площади, несмотря на то что до встречи с отцом еще несколько часов.
Сидя в кофейне у окна, я смотрю на фонтан, рядом с которым отдыхают люди, большинство из них офисные сотрудники из соседних бизнес-центров, они все похожи друг на друга, только цвета костюмов отличаются: кто-то в светло-сером, кто-то в темном. На улице так жарко, что некоторые сняли пиджаки и закатали рукава белых рубашек, они покупают холодную воду и о чем-то говорят. Внезапно я вижу, как из «Кофемании» выходит Света, надевает очки и останавливается. Следом выходит Катя, они закуривают и о чем-то говорят, а мне хочется подойти к ним, но я сдерживаюсь, потому как не понимаю, куда это все заведет. Они что-то смотрят в телефоне Кати и эмоционально обсуждают, а потом мне кажется, что Катя смотрит в мою сторону, и я отворачиваюсь от окна, а когда снова поворачиваюсь, то вижу, как они тушат сигареты и возвращаются внутрь, а я продолжаю пить холодный кофе и смотреть то на людей, то на часы.
Отец выходит из бизнес-центра через час, я подхватываю со стола пакет с кассетой и направляюсь к нему. Он видит меня и взмахивает рукой с красной нитью на запястье. На нем темно-синие джинсы и белая приталенная рубашка с закатанными рукавами.
— Привет, — он жмет мою руку и пытается обнять, но получается это нелепо, потому что я просто не ожидал.
— Привет, пап! Вот, держи. — Я протягиваю кассету, а он смотрит на нее и только потом берет.
— Есть хочешь? — спрашивает он.
— Не-а, только что поел, — вру я.
— Пройдемся?
— Пойдем, — говорю я, и мы направляемся в сторону Миусского парка.
— Вещи собрал уже? — дежурно спрашивает отец.
— Я с одной сумкой прилетел, вещей немного, — говорю я и оборачиваюсь в сторону «Кофемании», из которой никто не выходит.
— Взял билеты?
— Билет.
— Ну да, билет. Взял?
— Угу.
— Тебе хватает…
— Да, все хорошо, пап, все есть. — Я понимаю, что почему-то мне с отцом сейчас нетрудно говорить.
Мы идем прогулочным шагом, отцу пару раз кто-то звонит, он смотрит на дисплей и скидывает звонки — оттого ли, что хочет проявить уважение ко мне, или ему неловко с кем-то говорить, находясь рядом со мной. В сквере отец видит свободную скамейку под большим деревом, чья крона создает хоть какое-то укрытие от солнца, мы садимся, он расстегивает одну пуговицу на рубашке и выдыхает.
— Какое же лето хорошее в этом году! — говорит он, а потом сам себя поправляет: — В плане погоды, имею в виду.
— Да, жарко здесь.
— Последний раз, наверное, такое было, когда тебе лет пять было. Давно очень.
— Иногда мне кажется, что в детстве всегда было солнце, — говорю я.
— Когда ты маленький, ты запоминаешь только что-то солнечное, светлое, в общем, приятное. Не хмурое и холодное. Даже я, вспоминая детдом, почему-то всегда вижу его при свете солнца. Так устроен мозг, наверное, и память.
— Да, видимо, — говорю я, — а потом начинаешь запоминать все.
— Угу, — говорит отец, — а потом начинаешь вспоминать все…
— Слушай, а ты эту пленку же никогда и никому не показывал? Да?
Отец поправляет очки, смотрит в сторону:
— Да. Ее видел только я, и вот теперь ты.
Я не говорю ему, что еще эту запись видели Юля и мама, но продолжаю:
— Почему ты ее никогда не показывал раньше? Там же много пленок было, а эту ты впервые дал.
— Понимаешь, я это записал тогда, а потом подумал, что пусть в архиве будут лучше общие записи, чем мои какие-то бредни.
— Но это же совсем не бред, — возражаю я.
— Тогда я думал по-другому.
— Почему ты сделал эту запись?
Отец поворачивается ко мне, и я думаю, что в зеркальных очках ему легче говорить.
— Не знаю, Андрей, может, настроение такое было, — произносит он, а потом поправляет себя: — Да нет, я просто хотел высказать, что чувствовал, что было у меня на душе, все это сказать куда-то…
— Почему ты не говорил это просто так? — спрашиваю я.
— Об этом только потом думаешь, не сразу. И только потом понимаешь, что говорить такое людям в глаза важнее, чем в дурацкую камеру. Дурак был. — Отец нервно чешет лоб. — Надо такое говорить, конечно, людям, близким. Особенно если это касается семьи.
— Там очень важные слова, — добавляю я, чуть запинаясь.
— Андрей, можешь спрашивать все что угодно.
— Ты ошибся тогда? Два года назад. — Я смотрю на него, а он долго думает и только потом отвечает:
— Ошибся, да.
— Почему? — спрашиваю я.
— Понесло. Закрутилось все так сильно, что крышу снесло и не понял, что хорошо, а что плохо. Никто не сказал, что вот это вот — плохо. Что вот это разрушит самое важное. Что вот это все перевернет. Навсегда.
Отец смотрит на свои замшевые коричневые туфли, а потом приподнимает голову и смотрит куда-то вдаль, где маленькие дети бегают по траве.
— Если бы можно было вернуться в прошлое, ты бы что-то изменил? — спрашиваю я и смотрю в ту же даль вместе с ним, а он просто молча кивает и правой рукой теребит красную нить на левом запястье. — Ты так много напророчил в той записи, — говорю я, — почти все.
— Я и не думал, — отвечает отец, — просто не думал, что так обернется…
— Как думаешь, что будет дальше? — спрашиваю я.
— Я не знаю, — отвечает отец.
— Мне кажется, ты все знаешь, — тихо говорю я, а он усмехается и отвечает:
— Тебе кажется.
Мы какое-то время сидим молча, а потом говорим о моей жизни в Штатах, о том,
