Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

по столу. – Финляндия выходит из войны, – тихо, как будто бы кто-нибудь мог подслушать, сказал он. – Готовится масштабная операция.

– На Крайнем Севере?

Он пожевал губами и закрыл окно.

– Я распорядился, чтобы вам выдали новый реглан. И бурки.

– Бурки не по форме.

– Пригодятся.

Ничего не изменилось, когда он вернулся в Полярное, и все изменилось. Растаяла устоявшаяся за три года атмосфера бытовой жизни войны, и появилось совсем другое – чувство напряжения, сосредоточенность, близость перелома, – которое прежде пряталось где-то в глубине сознания, а теперь выступило вперед, набирая силу.

И перед этим чувством, которое испытывали, рискуя жизнью, участники столкновений на скалах, в воздухе и на море, не могло не отодвинуться на второй и на третий план то, что прежде могло заинтересовать, о чем много и охотно говорили. Как в перевернутом бинокле, Незлобин увидел теперь все, о чем рассказывала ему Эмма Леонтьевна. Известив начальство о своем возвращении, он позвонил ей, и они условились о встрече.

Она похудела и похорошела, и он немедленно сказал ей об этом, как бы рассматривая ее и одновременно между прочим, – он знал, что женщины любят, когда любезности говорятся мимоходом. О своей болезни он в ответ на ее расспросы рассказал в двух словах, за поздравление со «звездочкой» поблагодарил, о красавице, которую он встретил у командующего, не упомянул – и сразу же упомянул, потому что Эмма Леонтьевна стала расспрашивать о ней с заинтересованными, заблестевшими глазами.

«Ох, Петя», – с досадой подумал Незлобин.

– Ну как она? Хороша?

– Недурна. Впрочем, я ведь в женщинах ничего не понимаю.

– Не понимать – это и значит любить, – мудро заметила Эмма Леонтьевна. – Брюнетка, блондинка?

– Кажется, брюнетка. Нет, впрочем, блондинка. А вы Петю спросите.

– Петя одно, а вы совсем другое. Его, кстати, перевели на Балтику!

– Да ну! А я-то думал, что он где-то у торпедовцев.

– Нет, уехал. Заходил прощаться. О вас вспоминал, беспокоился. Хороший мальчик.

– Да, очень хороший.

– Значит, недурна? На Венеру Милосскую не похожа?

– Скорее на Диану.

Немного разочарованная Эмма Леонтьевна отлучилась и вернулась с подносом, на котором стояли две чашки, сахар и банка сгущенного молока, которую она попросила открыть.

– Ого! Ленд-лиз?

– Да, вот у нас теперь как! – гордо сказала Эмма Леонтьевна и принялась рассказывать о торжественном ужине на английском крейсере.

– Вы там были? Но ведь англичане на боевые суда женщин, кажется, не приглашают?

– Не приглашают. Мой Андрей Александрович не больно-то говорлив. Так я всех, кто там был, выспросила. Интересно! Адмирала Ф. видели?

– Много раз. Командующий познакомил меня с ним в театре.

– Такой маленький, сухонький, седеющий, со светлыми, холодными, как льдинки, глазами. Вышел встречать наших на верхнюю площадку правого трапа. Почетный караул и все как полагается, но, честное слово, наш «поросенок» по сравнению с этим банкетом показался бы… Как звали римского полководца, который прославился своими пирами?

– Лукуллом.

– Так вот, лукулловым пиром. Стол без скатерти, полированный, перед каждым гостем две салфеточки, одна под тарелку, другая – под рюмку. Матросы расставляют посуду, обносят блюдами, наливают виски и воду. В конце ужина внесли высоко на руках большой пудинг, пылающий синим огнем. Вот так надо вносить высоко на руках нашего поросенка! В соседней каюте духовой оркестр заиграл что-то веселое, и тут с Андреем вышел конфуз. После того как оркестр исполнил наш государственный гимн, Ф. произнес тост за нашего Калинина. И Андрей, по русскому обычаю, выпил свою стопку до дна. А оказалось, что нужно выпить только половину. Что делать? Хотел долить. Но как дольешь, если эти матросы уже унесли вино! А между тем наш командующий уже произносит ответный тост: «За короля, во владениях которого никогда не заходит солнце». Ну, пришлось ему зажать стопку в кулаке и сделать вид, что он только теперь ее допил.

И Эмма Леонтьевна засмеялась.

Разговор перешел на историю Анны Германовны. Перед отъездом Незлобин заказал в Старом Полярном ограду для ее могилы, сам сделал рисунок, заранее заплатил мастеру и уже успел проверить, исполнил ли тот работу.

Сняв треух, он долго стоял подле могилы. Строки Пастернака, которого он знал и любил, вспомнились ему.

Всегда загадочны утраты, В бесплодных розысках в ответ Я мучаюсь без результата: У смерти очертаний нет.

Эмма Леонтьевна грустно обрадовалась, узнав, кто заказал ограду, и вспомнила, что накануне самоубийства Анна Германовна зашла к ее мужу – они работали в одном здании – и попросила его показать на карте место, где погиб Мещерский. Андрей Александрович приказал оператору изготовить карту и, когда это было сделано, поставил на карте красный крест. Анна Германовна долго рассматривала карту, а потом прижала ее к груди, точно боялась, что отнимут. «Можно мне взять эту карту с собой?» – «Конечно можно».

Эмма Леонтьевна разволновалась, рассказывая эту историю, и с трудом удержалась от слез.

– Теперь эта карта у меня. Ведь, кажется, есть надежда, что вы встретитесь с ее сыном?

– Тале удалось взять его из детского дома. Она живет с ним и с отцом.