Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

Таля вернулась измученная, бледная после бессонных ночей. Почти все, отравившиеся метиловым спиртом, скончались. Забежав к Елене Григорьевне и поздоровавшись с Незлобиным (он поцеловал ее руки, но она сильно притянула его к себе и поцеловала в лоб), она сказала, что ей надо выспаться, а сейчас она может думать и говорить только о том, что произошло в Краснокамске. Шестнадцатилетний мальчик умер у нее на руках. Бегло рассказав об этом, она ушла, а Незлобин с этой минуты стал ее ждать. Он и прежде ждал, но с этой минуты стал ждать совсем по-другому.

Чтобы чем-то занять себя, он поехал на завод, познакомился со стахановкой Дашей и написал о ней очерк, кое-что перепутав. Очерк вышел плохой, но его все-таки напечатали, назвав «Мастер». Это было странно, потому что все, касавшееся производства оружия, было вычеркнуто осторожным редактором, и нельзя было понять, о чем, собственно, толкует корреспондент и за что он хвалит передовую Дашу. Некоторые цифры он перепутал, и знакомый директор, с которым он летел, сказал ему об этом.

Но это был, конечно, не очерк, а ожидание, когда выспится Таля. Это были случайные, ничего не значившие встречи, случайные мысли. Это был невкусный обед, и слушание сводки, сообщившей, что наши без устали гонят немцев на запад, и чтение газеты, в которой, к сожалению, не было сказано ни слова о том, когда наконец выспится и прибежит к Елене Григорьевне Таля. Это было радостное неузнавание себя, потому что встречи, мгновенно исчезавшие из памяти, этот обед и газета, которую он сразу забыл, – все это за годы сознательной жизни случилось с ним впервые. Кому-то он поклонился на улице, с кем-то вежливо поговорил. Неужели он вчера сидел на берегу Камы и смотрел на толпу, высыпавшую на пристань, и плот с домиком медленно прошел мимо, и дымок из трубы плыл, догоняя плот, и какой-то пожилой человек сел рядом с ним на скамейку и, схватившись за сердце, пробормотал с отчаянием: «Опоздал!» Все было приблизительно, неточно и до поры до времени вообще могло бы не существовать, потому что спала и мучительно долго не просыпалась Таля. Она проснулась наконец и пришла к Елене Григорьевне в знакомом еще по Полярному платье с белым, закрывавшим шею воротничком. Обрадовавшийся, растерявшийся Незлобин, не зная, что делать, поздоровался с ней, сказав «доброе утро», хотя были уже сумерки, тот час, который французы называют «между собакой и волком». Теперь она уже не выглядела школьницей, как в Коноше. Лицо было измученное, усталое, лоб в ранних морщинах, и седоватые пряди в волосах так и остались седоватыми. Как будто могло совершиться чудо и они снова стали бы черно-блестящими, как были. Но никуда не делась ямочка на детском подбородке, о которой Незлобин совершенно забыл, а теперь вспомнил с восторгом и умилением.

Прежде всего она спросила его о здоровье и обрадовалась, когда он сказал, что вылечился и что его смотрел известный врач, о котором говорили, что в Москве нет лучшего терапевта. Он даже изобразил, как этот врач, осматривая его, играл пальцами на его животе, как на рояле. Он рассказал об астматике, о его некрасивой старой жене, которую он все-таки любит, об академике, выливавшем в раковину все лекарства, которые ему приносили.

Елена Григорьевна куда-то ушла, нарочно, как он подумал, чтобы они остались одни. Незлобин вдруг почувствовал неуверенность и беспокойство. И Таля улыбнулась, взглянув на его взволнованное лицо.

– Не будем говорить о том, что вы мне написали. Я стала другой после гибели Саши, а вы писали той, прежней, от которой и следа не осталось. Когда вы отдали мне кольцо, мне даже трудно сказать, какое чувство я испытала. Это было, как будто кончилась прежняя жизнь и началась новая, бог весть какая, но новая и совершенно другая.

Она говорила спокойно, твердо, так, как она говорила с ранеными. Незлобин слушал, волнуясь, и ждал, что она сейчас скажет об этом волнении.

– И нечего волноваться, вам не восемнадцать лет, я девочка перед вами. И Елену Григорьевну я полюбила. И даже вашу сестру, которой я позавидовала, потому что мне сразу же захотелось стать такой же красивой и беспечной. Она совсем другой человек, чем вы, но я и ее полюбила, потому что она ваша сестра.

Незлобин поцеловал ей руку. В нем все как-то дрожало – то дрожало, то переставало дрожать.

– А теперь поговорим о том, что меня беспокоит. Об отце. Вы, кажется, даже не знаете, как его зовут, и в этом я виновата. Все говорю – отец и отец. Его зовут Николай Николаевич. Дело в том, что он меня беспокоит. Елена Григорьевна говорила вам, что он все молчит?

– Да, мельком сказала.

– Я сперва не придавала этому никакого значения. Тем более что он время от времени все-таки с Андреем разговаривал. Но только с ним. Правда, он всегда был человеком немногословным.

– Но с Андреем он все-таки разговаривает? А каков Андрей?

– Хороший мальчик. Высокий, похож на мать. Об Анне Германовне я ему рассказала. Долго думала: рассказать или нет? А потом решилась и рассказала, когда он стал спрашивать, почему так долго нет писем от мамы. Я откровенно сказала, что по просьбе матери беру его из детского дома.

– И как он?

– Побледнел, но ничего не сказал. Потом стал спрашивать не об отце, которого он не знает, а о Мещерском. Бог знает, что у него на душе. Ведь только кажется, что мы знаем детей. Особенно в этом возрасте. Ему недавно исполнилось девять. Говорит, что после седьмого класса пойдет работать.

– Куда? На завод?

– Нет, он хочет быть часовщиком. Всегда возится с какими-то пружинками, крошечными винтиками. Достал откуда-то лупу. А я даже не знаю, есть ли такое училище.

– Я тоже не знаю. Наверное, есть. Но каков он сам-то?

– Тихий. Учится хорошо, но в школе всех сторонится. Я о нем говорила с классной руководительницей. Она