Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

тоже сказала: хороший. Но… не знаю. Усыновить его мне не разрешили. Ведь неизвестно, где живет его отец, первый муж Анны Германовны. Потребовали его согласия. Но как его разыскать?

– Найдем со временем. И Андрей решит, оставаться ли ему с вами.

Он был в одном городе с Талей, но виделись они только вечерами, да и то лишь когда она была свободна. До конца отпуска оставалось десять дней, и он вернулся к своему роману. Пришлось все-таки снять номер, под стук швейной машинки было трудно писать. О романе он думал постоянно и не заметил, как эти размышления привели его к тому, что он как бы отделился от своих героев. Они стояли теперь перед ним, одни далеко, а другие рядом. Для себя он оставил авторский дневник, в котором от первого лица рассказывал, как и почему был задуман роман. И эти страницы писались легко, без напряжения. Он заметил, что лучше получается то, что он видел собственными глазами, и оказалось, что он видел и пережил так много, что хватит не на один роман, а на пять или, может быть, десять. Он вспомнил, как перед самой войной приехал к своему приятелю, драматургу, в поселок под Москвой и как этот драматург показывал на дачи, мимо которых они проходили, и говорил, что каждая дача – роман. В этой живет видный писатель, которому вчера собственная дочь крикнула, что он грязный доносчик, он упал в обморок, и пришлось вызывать «скорую помощь». А в этой – вдова знаменитого артиста, пожилая женщина живет со своим мальчишкой-шофером, и он нагло обкрадывает ее у всех на глазах. Романы не надо выдумывать, они валяются под ногами на каждом углу.

Он спросил, читал ли Незлобин когда-нибудь Троллопа, был такой английский писатель. Троллоп рассказывал о том, что происходило перед его глазами, и читается до сих пор, потому что в его книгах нет или почти нет выдумки, а людям всегда интересно узнать, как жили, что ели и чем были заняты их предки. Но выдумывать все-таки надо, потому что иногда вымысел выше правды, или если не выше, так вровень. Вымысел нужен, например, когда происшествия не соединяются или когда к подлинному лицу надо прибавить новые черты, помогающие этому соединению.

Надо было – и Незлобину хотелось – провести последние дни отпуска с матерью, и он стал работать над романом в ее комнате, тем более что она перестала шить кальсоны для раненых и занялась другим, бесшумным делом. Первые главы были написаны давно, когда отступления еще не казались необходимыми, а авторский дневник был чем-то вроде длинного бессвязного письма Тале. Вглядываясь в каждую фразу, он произносил ее вслух. И одна звучала, как будто была настроена на невидимый камертон, а другая не отзывалась и не звучала. Очевидно, надо было найти какой-то ритм, складывающийся, когда он переходит от одной фразы к другой. Он находил, и терял его, и снова находил, пока наконец этот ритм, явившийся неизвестно откуда, сам не нашел его, напомнив детские годы, когда он старательно писал стихи и мечтал, что когда-нибудь станет поэтом.

Над статьями и корреспонденциями он работал совершенно иначе и, в сущности, даже почти совсем не работал. Он как будто ловил в воздухе готовую фразу, а за ней, тоже готовая, уже ждала своей очереди другая. Правда, он старался, чтобы его статьи были не похожи на статьи других корреспондентов, и это удавалось ему, потому что он инстинктивно чувствовал, что читателю будет интересно то, что интересно ему.

Теперь у него не было готовых фраз. Теперь он не знал ничего, кроме того, что напишет свой роман, как бы это ни было трудно. С удивлением и страхом он смотрел на исчерканные вдоль и поперек первые страницы. Почти над каждым словом стояли два других, и точность как будто карабкалась по лестнице, подсказывая ему третье, которое уже нельзя было заменить. На другой день он убедился в том, что эта трижды исправленная страница никуда не годится и нужно переписать ее снова. Впервые в жизни он писал не о впечатлениях, а о том, чем внушены эти впечатления, впервые пытался изобразить характер, место действия, время. Бесчисленные размышления о событиях и людях, которыми были полны его блокноты и которые, казалось, не были нужны никому, кроме него, оказались опорой, о прочности которой он никогда и не подозревал. Он понял, что для того, чтобы написать роман, нужны три или четыре года, что его нельзя диктовать, как он подчас диктовал свои корреспонденции машинисткам, и что этот труд, в сущности, близок к физическому, потому что он требует здоровья и терпения.

Перед отъездом он прочитал Тале первые переписанные главы. Это продолжалось долго, часа три. И все-таки она попросила, чтобы он повторил некоторые страницы, и с поразительной уверенностью назвала те, которые он писал, думая о ней. Ей понравился пролог, рассказывающий о том, как труден переход от статей и корреспонденции к роману.

– Ведь многим хочется написать роман, а некоторые даже думают, что это очень просто.

Пролог переходил в разговор между будущими врагами, и Таля сказала, что это, кажется, новость и что она не помнит такого начала.

– Увы, далеко не новость, – смеясь, возразил Незлобин и назвал лермонтовскую «Тамань» и еще пять-шесть примеров. – Правда, у Лермонтова пролог не отделен от повествования, но это не меняет дела.

И они заговорили о современной литературе, притаившейся и как будто с нетерпением ожидавшей конца войны.

Елена Григорьевна строго сказала, что он должен посмотреть «Жизель», потому что после войны театр вернется в Ленинград и жаль пропустить эту редкую возможность. И Незлобин послушно пошел в театр вместе с принарядившейся Талей, на которую заглядывались в антракте. Жизель танцевала прелестная стройная В., но вечер запомнился не потому, что она танцевала, а потому, что Незлобин ничего не понял в глуповатом сюжете.

Было какое-то условие не упоминать о том, что случилось в Полярном, хотя Таля об Андрее рассказывала часто, и чувствовалось, что она не понимает мальчика и даже немного боится. Таля пыталась приучить его к чтению, но «Таинственный остров» остался нетронутым, после первых страниц Андрей отозвался о книге с