Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

орденом он наградил покрасневшего от радости Петю, а потом сказал: «Прошу»– и, когда все сели, заговорил о Маяковском.

И Незлобин вдруг почувствовал, что все, что делает и о чем думает адмирал, касается этой уверенной красавицы в воздушном платье и что о Маяковском он заговорил тоже только ради нее. «Без сомнения, влюблен, и глаза покорные, и волнуется. И не знает, понравится ли ей то, что он делает и о чем говорит. Может быть, и наградить нас ему захотелось именно при ней». Впервые Незлобин подумал, что он старше и опытнее адмирала, под властью которого находились тысячи людей и который умно и талантливо сражался на огромном океанском театре.

– Я ничего не понимаю в поэзии, – говорил адмирал, – но мне почему-то кажется, что с ним в литературу въехала какая-то тяжело нагруженная телега, которую везет ломовая лошадь.

Он упомянул Льва Кассиля, написавшего статью о Маяковском, и похвалил книгу Кассиля, назвав ее не «Швамбрания», а «Швамбрандия». Красавица слушала молча. В том, как она держалась, было что-то небрежное, властное, грубовато-кокетливое, и Незлобин пожалел адмирала: «С такими надо обращаться иначе». Потом он посмотрел на Петю и с трудом удержался от улыбки. На лице того было религиозное выражение, и казалось, о чем бы ни говорили, он только и ждал мгновения, чтобы согласиться.

Они просидели недолго. Красавица торопилась в город. Было неудобно отправлять Незлобина и Петю на поезд, и она благосклонно пригласила военкоров в машину. Они заняли места на заднем сиденье, а она – на переднем, рядом с шофером.

Провожая ее, адмирал постоял подле машины, видимо не зная, что сказать, а потом, не стесняясь ни военкоров, ни матроса-шофера с неподвижным лицом, смотревшего прямо перед собой, стал целовать ее, и это длилось так долго, что Незлобин почувствовал себя как на горячих угольях. Петя снял очки и тщательно, долго, старательно стал протирать их носовым платком.

Наконец поехали, и до Москвы не было сказано ни слова.

ПЕРМЬ. ЖУРНАЛИСТ М. СЕСТРА. БАЛЕРИНЫ

Незлобин прилетел в Пермь на самолете, и это устроила все та же Нина Викторовна, которая была в дружеских (а может быть, не только в дружеских) отношениях с директором оборонного завода.

– Увы, увы, милая Эра`то, я перед тобой снова виновата, – сказала она, смеясь и представляя их друг другу.

Директор сконфуженно улыбнулся.

Долетели благополучно, хотя дорогой один из моторов забарахлил и директор сказал об этом ничего не заметившему Незлобину.

Был вечер. Город был освещен, и это было первым запомнившимся впечатлением. Оживленные, громко разговаривавшие зрители выходили из театра. В окнах высокого здания (это была, очевидно, гостиница «семиэтажка») горел свет. На улицах уже зажглись фонари, и на первый взгляд в городе не было ничего напоминающего о войне.

Елена Григорьевна жила на улице, вдоль которой лежали деревянные панели, во дворах тявкали собаки, и можно было подумать, что такой же, с низенькими домами, с дворами, запертыми воротами, тявканьем собак, была эта улица и сто лет тому назад.

Он застал мать дома, какая-то женщина, отворившая дверь, спросила с любопытством:

– Ах, вы к Елене Григорьевне?

И Незлобин понял, что мать рассказывала о нем и его приезда ждали.

Она мало изменилась. Тонкие жидкие волосики по-прежнему разлетались, пенсне на шелковом шнурке по-прежнему гордо сидело на носу, и, хотя, поднявшись на цыпочки, чтобы поцеловать сына, она не могла удержаться от слез, уже через несколько минут она была радостно-спокойна.

– Ну как твое здоровье? Лечение помогло?

– Как будто да, – смеясь и обнимая ее худенькие плечи, ответил Незлобин. – Боли прошли. Но врачи запретили пить, а я пью, хотя и немного. Запретили курить, а я курю, трудно отвыкнуть. Жареное и острое не есть, зато вареное, особенно овощи, есть часто, пять раз в день. На ночь не наедаться, по утрам пить английскую соль – словом, вести жизнь, подходящую во всех отношениях к профессии военного корреспондента. Мама, да ты стала модницей!

Елена Григорьевна была в нарядном темно-сером платье с белым кружевным воротничком.

– Лариса подарила, – с гордостью сказала она. – Правда, пришлось ушивать. Видишь, я сама сделалась вроде портнихи.

И она указала на швейную машину, вокруг которой на стуле и на полу лежали куски какой-то грубой материи.

– Шью кальсоны для раненых. Почему-то именно кальсон не хватает.

Незлобин засмеялся. С тех пор как он увидел мать, ему все время хотелось смеяться.

– Ну как Лариса? Значит, вы теперь в хороших отношениях?

– В хороших. На нее Николай Матвеевич накричал.

– Какой Николай Матвеевич?

– А вот этот, из исполкома, ну да ты знаешь: «Как же ты смеешь не заботиться о Елене Григорьевне? Она тебе мать!» И обеды мне в горкомовской столовой устроил. Ну вот она и стала заботиться. Платье подарила. Деньги предлагала, а я не взяла.

Незлобин поцеловал ее:

– Ах ты милая, хорошая мама! Таля писала, что она была у тебя.

– Не была, а бывает. И очень часто. Тоже заботится. У нее я бы деньги взяла, но мне не нужно. Сироту из детского дома выхлопотала. Добрая. Мальчика. Сейчас ее нет. Она ведь медсестрой работает в госпитале, для которого я кальсоны шью. В Краснокамске рабочие метиловым спиртом отравились. Вот ее и послали.

– А когда она вернется?

– Когда будет не нужна, тогда и вернется.

– А где этот Краснокамск? Далеко?

Она сердито посмотрела на него:

– Побудешь с матерью несколько дней. Может