Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

Он был человеком войны – в полном значении этого слова. Казалось, он не желал даже и думать о том, что будет делать после Победы, которой были отданы все его силы. Как-то я спросил его об этом и прибавил, что это кажется мне вполне естественным: люди, держащие в руках оружие, ежедневно, ежечасно глядящие в лицо смерти, не думают о будущем. Нет ни времени, ни охоты.

– Вы ошибаетесь, – отвечал он. – Думают, и даже очень. Что значит будущее? У каждого свои надежды и планы. Но для всех Победа – это возвращение домой, отдых, новая жизнь. Будущее будет прекрасным, – с волнением добавил он. – Не может быть иначе после всего, что испытал народ. Он знает это, и он заботится о будущем, может быть, инстинктивно. Хотите, я расскажу вам одну историю? Судите сами – прав я или нет.

Мы дрались на суше, обороняя П., старинный городок, с дикими садами, с перепутанными улочками, усыпанными в эти дни розовато-белым нежным цветом черешни. По одной из этих улочек, Нижне-Замковой, шла линия фронта. Среди развалин древней крепости на восточной окраине был мой КП – я командовал отрядом. И вот однажды под утро, когда, еще не очнувшись от короткого тревожного сна, я сидел над картой, отмечая крестиками дома, из которых были выбиты немцы, ко мне привели маленького старичка в широкополой шляпе.

Седой, бледный, в длинном, засыпанном штукатуркой пальто, небритый, он произвел на меня впечатление полусумасшедшего. Но это было далеко не так. Напротив, очень толково он объяснил мне, кто он такой и дело, «по которому, – вежливо сказал он, – я осмелился вас беспокоить».

Это был заведующий городским музеем, кстати очень хорошим, о котором я слышал задолго до войны.

– Моя фамилия Перчихин, – сказал он, – и я являюсь потомком тех купцов Перчихиных, в древнем здании которых и основан музей.

Отрекомендовавшись таким образом, он стал излагать свое дело.

– В музее, – объяснил он, – осталось немало ценных произведений искусства. Но среди них есть один бесподобный шедевр, который необходимо вывезти, потому что история не простит нам, если он попадет в руки варваров, каковыми являются фашисты.

Я спросил, что это за шедевр, и он ответил, что имеет в виду картину «Пробуждение весны» неизвестного мастера, которого знатоки считают учеником Тициана.

Ученик Тициана в П.! Я уже собрался было вежливо выпроводить этого потомка купцов Перчихиных. Но он остановил меня.

– Вам кажется маловероятным, – сказал он, – что эта бесценная картина находится в нашем городе, но П., как известно, лежит недалеко от старой границы. В тысяча девятьсот восемнадцатом году, когда напуганная буржуазия бежала в капиталистические страны, художественные ценности, которые она вывозила, отбирались на границе и передавались в городской музей. Разумеется, на картину претендовал Ленинград. Но я запротестовал, и Луначарский присоединился ко мне, выразив свое мнение в известных словах: «Маленькие города имеют право на большое искусство».

Представьте себе обстановку, в которой происходил этот разговор: немцы уже начали свой методический обстрел из танков, на этот раз подошедших к нам очень близко, комья земли, осколки камней залетали в блиндаж, а маленький гриб в длиннополом пальто, цитируя древних и новых авторов, невозмутимо рассказывал об ученике Тициана. В конце концов, здесь не было ничего невозможного. Как раз накануне наш врач просил меня послать кого-нибудь за медикаментами, которые, как и старый холст, остались у немцев и в которых мы нуждались не меньше, чем в ученике Тициана. Вот бы и взять разом – медикаменты и холст!

Я вызвал лейтенанта Норкина из разведотряда. Я знал его давно. Он был ленинградец, из училища Фрунзе, – черный, маленького роста, на вид комнатный мальчик, а на деле лихой и остроумный разведчик. Кстати, он отлично рисовал – кто же еще должен был выручить из беды бессмертного ученика Тициана!

Ночью, прихватив заведующего музеем, который решительно отказался сменить на шлем свою широкополую шляпу, лейтенант отправился за линию фронта на трофейной машине. К утру он вернулся слегка озадаченный. Он привез и медикаменты, и «ученика Тициана». Но заведующий музеем, к сожалению, остался в П. навсегда.

– Картина оказалась у него на дому, – доложил лейтенант, – и мы подъехали и взяли ее. Но он в это время стал таскать еще какое-то свое барахло, и его хлопнули. Так что назад пришлось возвращаться с боем.

Свернутое трубкой большое полотно лежало в машине среди бинтов, спирта, ваты и пакетов стрептоцида. Мы развернули его и ахнули. Черт знает, как это было хорошо: в саду под цветущими яблонями стояли большие столы, на которых лежали груды мяса, хлеба и битой птицы. Крестьяне и крестьянки водили хороводы и пели, веселые, потные, здоровые, в праздничных разноцветных одеждах. В стороне, у бочонка, окруженного факелами, солдат в огромных ботфортах пил вино, и красная струя лилась на его кожаный мундир. Фонари висели на деревьях. Это был сельский бал, праздник весны – великолепная вещь, от которой сразу веселее становилось на сердце. Так и хотелось замешаться в эту толпу, танцевать и пить из бочки вино, закусывая ломтем хлеба и головкой лука.

В конце мая мы оставили П. Уходя, мы, как говорится, дали прикурить немцам – недаром в своих приказах командир корпуса генерал Зегржт обещал за каждого убитого моряка недельный, а за живого – двухнедельный отпуск. Нужно было пробиваться к своим.

Не стану подробно рассказывать об этом походе, о нем в свое время писали в «Красной звезде» и других газетах. Мы прошли с боями более тысячи километров. Хлеба не было, мы коптили конину на кострах. Ели и сырую, когда нельзя было разводить костры. Лес, к сожалению, был еще пустой – ни грибов, ни ягод.

Но вернемся к «ученику Тициана».

Это был