Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

«Дорогой Вадим Андреевич, в моей жизни случились неожиданности, мне однажды удалось в семнадцать лет спасти огромного, как Гаргантюа, мужчину, который заплыл дальше, чем ему позволяло его огромное сердце. Но подобную неожиданность, так сказать, в абсолютном смысле, то есть нечто упавшее с неба, я встречаю впервые. Правда, Эмма Леонтьевна как-то между прочим сказала мне, что Вы влюблены, это было в театре, и я задумалась, но ненадолго. Мы ждали Сашу. Но теперь, когда после всего, что произошло в Полярном, на меня обрушился дождь Ваших писем (четырнадцать, я сосчитала), я уже не задумалась, а, откровенно говоря, ошалела. Вы с необдуманной щедростью подарили мне груду придуманных разговоров, в которых я даже не пыталась разобраться, – отдельные фразы повторяются мысленно дома, в госпитале, в театре, куда ежедневно ходит Елена Григорьевна, иногда настаивая, чтобы я шла вместе с ней. Единственным моим собеседником оказался Андрей, который молча слушает мои размышления вслух и иногда гладит меня по руке, приговаривая: „Все уладится, мама!“ (Он в последнее время стал называть меня „мамой“, чему я очень рада.) Но, как ни странно, эти воспоминания о Ваших письмах и размышления о них не мешают тому, что я делаю, чем занята, о чем думаю, а, напротив, помогают. Самая мысль, что есть на свете хороший человек, который как бы оценивает твои мысли и чувства, кому я дорога, – мысль эта сама по себе бесценна, и за нее я Вам искренно благодарна. Признаюсь, и я скучаю без Вас, но только скучаю, дорогой Вадим Андреевич, и не больше. А ведь до сих пор я не знала, что такое скука. За те три года, что мы не виделись с Сашей, мне полагалось скучать о нем, но это была не скука, а чувство, что временно мне поставили картонное сердце и нужно все силы души заставить действовать, чтобы доказать себе, что оно не картонное, а живое. И потом, что значит „полагается“? Это странное слово выросло из сознания, что мы все по уши в долгах, а я была намерена жить свободно, без долгов и налогов. Дело в том, что я всю жизнь считала себя невестой, очевидно, это понятие заложено в самой основе моего существа. В детстве, когда я еще жила с отцом, моей любимой игрой была свадьба. Я выходила замуж за нашего кота, за обезьянку, которую подарил мне капитан английского парохода, и в конце концов – за весь ялтинский порт с его кранами, рыболовными судами и криками татар, продававших фрукты. Конечно, ничего не могло получиться из девочки, поставившей знак равенства между действительностью и воображением. Так было, пока не появилась возможность хлопотать об отце, – жизненная забота, в которой не было места воображению. А потом Полярное, которое нельзя было ни вообразить, ни предвидеть.

Да, многое совершилось в душе, когда, узнав о гибели Саши, я заперлась в „циркульном“ доме и не выходила несколько дней, несмотря на уговоры и даже мольбы милой, доброй Эммы Леонтьевны. Как только она не убеждала меня, как не доказывала, что жизнь еще впереди. Боясь, что я умру от голода, она подсовывала в щель между дверью и полом бутерброды с сыром.

Теперь уже никто не скажет, что я явилась из девятнадцатого века. Если какая-то прозрачная преграда оставалась еще между действительностью и воображением – то, что случилось в Полярном, проломило ее, и я безропотно присоединилась к бесчисленному множеству вдов и сирот. Незамужняя вдова – Вы и представить себе не можете, как это обстоятельство затруднило мои хлопоты, вопреки предсмертному письму Анны Германовны, в котором она отдавала мне сына. К счастью, оно было заверено начальником штаба. И тем не менее пришлось карабкаться на самую вершину канцелярского Эвереста, и знаете, кто помог мне? Ваша мать. Детский дом находится в Краснокамске, недалеко от Перми, и она, недолго думая, потащила меня к председателю исполкома. А дальше все стало совершаться с волшебной быстротой. Этот председатель, или, вернее, председательница, с многообещающей фамилией Райская, прочитав письмо Анны Германовны, поехала со мной в Краснокамск, и я вернулась уже с восьмилетним сыном. Он высокий не по годам, молчаливый (но мне кажется, только потому, что еще не понимает, что с ним случилось), похож на Анну Германовну, способный, свободно читает и пишет.

В „Смерти Вазир-Мухтара“ есть арабский эпиграф: „Великое несчастье, когда нет истинного друга“. Так вот, мой истинный друг, Вы должны знать, что я очень беспокоюсь за Вас. Вы больны, а между тем Вас ежечасно тянет туда, где и без Вас обойдутся… В любом деле, самом рискованном, Вы склонны надеяться на благополучный исход – помните, с какой энергией Вы уверяли меня, что Саша вернется? Словом, перебирая наши разговоры, я думаю, что так и надо жить, и мне кажется, что, не замечая своей поучительности, Вы многому меня научили. Пускай же это письмо докажет Вам, что я оказалась способной ученицей. Пишите.

Ваша Таля

P. S. Как ни странно, из Ваших писем я не узнала, почему Вы в Москве. Здоровье, дела? Напишите подробно.

P. P. S. Совсем забыла: я с восторгом прочитала Ваш последний подвал: „Ученик Тициана“. И с радостью, потому что это настоящая проза, в которой непростительно не рассчитывать на психологическую глубину. Все удалось: и капитан-лейтенант, о котором Вы пишете, что он был очень занят, „но грузин всегда найдет время для друга“, и особенно атмосфера, характерная для морской пехоты. Поздравляю Вас.

Ваша Таля».

Рассказ, о котором упомянула Таля, действительно удался Незлобину больше других. Моряка-грузина он выдумал, может быть надеясь увидеть в нем того размышляющего рассказчика, которого ему хотелось сделать «хозяином» романа. Именно он должен был связать одно звено с другим, и тогда, может быть, сложится психологический портрет, чем-то далекий от автора и одновременно близкий.

Вот несколько страниц из этого рассказа:

УЧЕНИК ТИЦИАНА