Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

уже забыл об этой истории, его хватила астма, да такая, что он чуть не «сыграл в ящик».

Тени войны заглядывали в окна Боткинской больницы, бродили по ночам в пижамах и халатах, очередная сводка откликалась, как эхо, в любом разговоре.

…Каждые два-три дня Нина Викторовна заходила к нему и сердилась, когда он не сразу отрывался от работы.

– Милый мой, вы этак никогда не поправитесь! Что вы пишете?

– Роман.

– Только этого еще не хватало! Нашел время и место. О чем?

– Не знаю. Кажется, о любви.

– Как вам это понравится! В редакции ждут не дождутся, когда он поправится, думают, кого послать на Северный флот, а он, здорово живешь, пишет роман. Да еще о любви! Сейчас же поеду к главному редактору, и он вкатит вам строгий выговор с занесением в личное дело. Может быть, вы влюбились?

– Кажется, да, – смеясь, ответил Незлобин.

– В кого? Уж не в меня ли?

– Н-не совсем. Вас я люблю, как сестру.

– И то ладно. Не забудьте, что я уже была пятнадцать лет замужем. Нет, серьезно. Как дела?

– Неважно. Решили меня подвергнуть казни с помощью новокаиновой блокады.

– Новококаиновой?

– Без второго «ка».

– Это еще что за штука?

– Не знаю. Впрочем, еще не решили. Обсуждают. Как проклятые союзнички. Решили открыть второй фронт – и три года обсуждают.

Нина Викторовна привезла ему коржики, вкусные, но такие твердые, что их можно было только сосать. Он сосал и писал с давно не испытанным наслаждением. Может быть, он легкомысленно назвал свою рукопись романом? Но она была так не похожа на его корреспонденции и очерки! Многое было совершенно новым для него, а на кое-что он просто не решался. Когда он писал для газеты, все было под рукой, надо было только мысленно увидеть то, о чем он хотел рассказать. Теперь он не смотрел, а вглядывался, не рассказывал, а размышлял. Полярное казалось вчерашним днем, и все-таки оно должно было занять свое место в замысле, одновременно простом и сложном.

Далекое прошлое он хотел связать с настоящим, старость с молодостью, историю своей матери с историей Тали.

Елена Григорьевна, выросшая в семье известного врача, кончившая с медалью Петербургскую консерваторию по классу фортепиано, получившая прекрасное образование, влюбилась и вышла замуж за бравого усатого пехотного офицера, дослужившегося в годы Первой мировой войны до подполковника и не прочитавшего ни одной книги, кроме тех, которые полагалось прочитать мальчику, кончившему кадетский корпус в Казани. Фамилия его – Незлобин – была русская, но по скуластому лицу, по густым плотным усам, по дикому взгляду исподлобья нетрудно было угадать, что в каком-то поколении к русской присоединилась татарская кровь. Высокого роста, с могучими плечами, длинными, как у гориллы, руками, он был прямодушен, недалек и бешено вспыльчив. В Красной армии он служил с таким же усердием, как в царской. Армия была прежде всего армией для него, как бы она ни называлась. Елена Григорьевна прожила с ним тридцать лет, как могла бы прожить с Мещерским Таля.

Вадим Андреевич сказал, что пишет роман о любви, и это был действительно роман о любви, хотя речь шла о жизни провинциального городка, в котором прошло его детство. Полк отца стоял в этом городке. Дня не проходило без ссоры, и первым воспоминанием маленького Вадима было мертвенно-бледное от ярости лицо отца в старомодных вьющихся баках. Повод был не нужен, повод был в презрительном молчании, с которым встречала каждое его слово мать. Но отец, который мог опрокинуть стол, если ему не понравилось жаркое, любил и это презрение…

Вдруг стали удаваться разговоры, может быть, потому, что Незлобин научился видеть себя на месте героев своего детства, как, работая над корреспонденциями и очерками, видел себя на месте Подпруги, Одрубовского, разведчиков, о которых писал для газеты. Правда, время от времени ложно найденное слово заставляло его зачеркивать страницу. Но оно заменялось другим, более выразительным и точным, и вместе с ним заменялись десятки других, казалось единственно возможных.

Щадящая диета подействовала, боли почти прекратились. Жизнь была прекрасна, пока однажды под вечер к нему не явилась незнакомая докторша и не вкатила ему в левый бок сто граммов какой-то жидкости, от которой стало трудно дышать. Огромный тяжелый кирпич появился где-то под сердцем, а может быть, в другом месте, и, хотя Незлобин не был в жизни у зубного врача, заболели почему-то даже здоровые, прекрасные зубы.

– Что вы со мной сделали? – стараясь унять дрожь, спросил Незлобин.

– Новокаиновая блокада, – спокойно ответила докторша. – Через шестнадцать дней будете здоровы.

Она ушла и вернулась через десять минут.

– Что же вы мне не сказали, что вы Незлобин? – оживленно сказала она. – Я читала ваши корреспонденции. Я бы вам не сто, а сто пятьдесят кубиков вкатила.

– Спа… спасибо, – нервно щелкая зубами, ответил Незлобин.

С кирпичом под сердцем стало хуже жить, но он притерпелся и продолжал работать. Да, мать прожила ту жизнь, которую могла бы прожить Таля. Такую, но совершенно другую. Роман был очередным письмом к ней, а может быть, внеочередным, потому что он все-таки надеялся, что его прочтет не только Таля. Что касается других писем к ней, которые он не решался отправить, с ними Незлобин в конце концов поступил просто. Он запечатал их в большой конверт, который подарил ему академик, и отдал с просьбой отправить спокойной счастливой сестре, которой без конца названивал муж.

– Ого! – сказала она, взвесив в руке туго набитый пакет. – Жене?

– Судьбе, – ответил Незлобин.

ОТВЕТ ТАЛИ