Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

– Старшего лейтенанта Сверчкову, – держа руки по швам, доложил санитар.

– Что с ней?

– Ранена пулей в грудь. Товарищ комендант приказал доставить.

– Что вы делаете? – закричал врач Незлобину, который вытащил трубку изо рта и почему-то опрокинул ногой табуретку с бокальчиком.

– К черту! – с ненавистью ответил Незлобин и, не слушая его, выбежал на площадку третьего этажа.

Какие-то флотские девушки бежали вниз по лестнице, он растолкал их и, шагая через две ступеньки, распахнул дверь приемного покоя, где тоже были девушки, он узнал одну из военторга. Они толпились вокруг чего-то белого, лежащего на широкой скамье, на носилках. Это белое, большое, покрытое простыней, было телом Анны Германовны, с открытым лицом, с открытыми глазами, из которых уходило сознание. Но она успела сказать «простите» и все повторяла: «Простите». И, узнав Незлобина, она тоже сказала ему «простите». Врач быстро вошел и строго приказал немедленно перенести больную в палату. Приемная мигом опустела, когда Анну Германовну унесли, остался побелевший, задумавшийся Незлобин. Жизнь продолжалась, в приемную заходили и выходили люди, пробежала сестра с кислородной подушкой, а он все не мог уйти, все думал…

Эмма Леонтьевна была дома. Она уже все знала. Незлобин понял это по беспомощному выражению ее красивого лица.

– О Мещерском Тале я сказала. Она уже три дня не выходит из комнаты. Должно быть, от кого-то узнала. Заперлась и, как я ни уговаривала ее, не выходит, отвечает ровным голосом: «Мне просто нужно немного побыть одной. Со мной ничего не случится».

– А что Анна Германовна стреляла в себя, она знает? – спросил Незлобин.

– Нет.

– Я был в госпитале, когда ее принесли. Позвольте мне поговорить с Талей. Мне нужно увидеть вас, Таля, – подойдя к двери ее комнаты, спокойным, твердым голосом сказал он. – Я вас прошу, возьмите себя в руки. Я только что из госпиталя. Случилось несчастье. Анна Германовна…

Он еще не договорил, дверь распахнулась, и Таля появилась на пороге. Незлобин был поражен: лицо ее обострилось, волосы потеряли молодой блеск, тут и там мелькали седоватые пряди.

– Умерла?

– Нет. Послали за главным хирургом.

Она собралась мигом.

– Пойдемте.

– Куда?

– Разумеется, к ней.

– Нас не пустят.

– Я попрошу, меня пустят. Мне нужно у нее что-то спросить.

В госпитале уже было так, как будто ничего не случилось. Их не пустили. Началось ожидание.

– Что вы хотите у нее спросить?

– Адрес сына.

И она добилась того, что главный хирург разрешил ей провести ночь – последнюю – с Анной Германовной. Таля в своих письмах Незлобину, когда они разъехались, рассказала, о чем они говорили.

Ненастье. То и дело налетают снежные заряды. Слабые южные ветры гонят облака куда-то на север. Низкое, незаходящее, утомительное солнце неуклонно плывет к западу в мутном небе. Надо идти вдоль моря. По лестнице, которая поднимается и опускается через сопку, все провожающие пройти не могут, их много, так много, что казалось, опустели дома не только в городке, но и в отдаленных базах. К безумию относятся с уважением. Безумие не каждому под силу.

Заряд внезапно стихает, и море так же внезапно успокаивается – ведь происходят похороны, проводы, и надо не хмуриться, не биться о скалы и постараться принять серо-зеленый, благородный, матовый цвет.

«Вы были на нашем кладбище? Оно у нас чистое, над морем, высокое». Провожающие, обходя овраги, поднимаются в горы. Путь не близкий. После пронесшегося снежного бурана ноги скользят, но выручают камни, осколки скал, разбросанные на дороге.

Вот и могила. Первой бросает горсть земли Таля, за ней все другие – и среди них Незлобин. Краснофлотцы берутся за лопаты, и вскоре невысокий холмик вырастает среди других могил. «У нас мало цветов, только полярные маки. Посадила бы я ему полярные маки».

Короткая речь начальника штаба. «Слабость, воинский долг, нарушение присяги». «А что делать с присягой любви? – думает Незлобин. – Да, понимала, что нужна, недаром даже у санитаров прощения просила. Но не слабость, а сила нажала курок. Человек – хозяин своего сердца. Мы сражаемся и побеждаем ради любви».

Вызов из Москвы наконец пришел и с ним письмо Нины Викторовны, в котором она извещала, что в редакции вовсю кипит «награжданская война» и что остались без ордена только она и Незлобин. «Я – за мои „плоды житейской бодрости“, а Вы – за авторосклероз, – писала она. – Редактору известно о Вашей болезни, и тем не менее он ждет, что Вы появитесь с чемоданом, битком набитым героическими подвигами моряков Северного флота».

Еще до письма Нины Викторовны Незлобин решил явиться в редакцию если не с чемоданом, так с портфелем, набитым рукописями. Он умел заставить себя работать. Проводив Талю, получившую известие, что отец заболел, он принялся за дело с такой энергией, что даже Петя, на которого он рявкнул, воспользовавшись многочисленными производными от слова «мать», стал ходить вокруг него на цыпочках, а потом исчез, уехал с катерниками, стоявшими в одном из фиордов.

Приведя в порядок свои многочисленные записи, Незлобин набросал вчерне пять статей, одну за другой, причем одну из них в некотором роде «стратегическую», без прочной уверенности, что увидит ее в печати.

Незлобин вспомнил, работая над этой статьей, свою первую встречу с командующим в его маленькой базе, обшитой сосновыми досками, от которых шел чуть слышный, нежный запах леса, незаметно, но упрямо присоединявшийся к разговору. А разговор был существенно важный. Пользуясь висевшей