Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

– А как же нужно тебе? – тихо спросила Анна Германовна.

– Мне? Мне – так, чтобы чувство счастья зажглось и не отпускало. Держало за руки. Связало по рукам и ногам и, несмотря на мольбы, не отпускало. Вот ты сказала, что у меня в душе какой-то костерок горит. Так надо, чтобы он разгорелся! Надо, чтобы я не знала, куда от него деваться! Надо, чтобы я не могла перейти через дорогу, чтобы увидеть, как он горит. А ведь я то и дело перехожу через дорогу, чтобы посмотреть на нас со стороны.

– На нас – это на себя и Сашу?

– Да.

– Переходишь и смотришь?

– Да.

– Все поняла, – помолчав, сказала Анна Германовна. – Он знал, кого полюбить. Или не знал, так чувствовал. Нет, мне до тебя далеко.

Дни проходили один за другим, время сжалось и продолжало сжиматься, надежда таяла, как воск на огне, и наконец незаметно наступило время, когда она превратилась в то, о чем начинают молчать. Невидимый дневальный разводил часовых, сменялся караул. Кто знает, может быть, пароль «Молчание» был назначен для тех, кто появлялся на улицах городка после двенадцати ночи. И для одних молчание было просто разговором о чем угодно, кроме лодки Мещерского, а для других – немногих – только неразговором о ней.

…Холостые выстрелы из орудий победивших кораблей гулко отдаются в скалах, приливы сменяются отливами, обнажая мокрый желтый песок под причалом, полярная ночь становится все короче, а полярный день все могущественнее захватывает покорное пространство суши и моря.

И вот растаяли последние минуты, когда лодка Мещерского могла вернуться, и с ними канула в вечность последняя надежда. Она именно канула, опустившись на дно, и именно в вечность, потому что, потеряв возможность уйти от противника, Мещерский приказал подвсплыть. Последняя радиограмма была: «Снарядами разбиты моторы. Противник расстреливает нас в упор. Прощайте, това…» Радист был убит, передавая последнее слово.

Наградные листы выписаны на всех членов команды. Остается подписать еще один – представление капитан-лейтенанта Мещерского к званию Героя Советского Союза. Но когда командующий после долгого раздумья берется за ручку, чтобы подписать его, командир бригады подводных лодок входит и говорит ему несколько слов – немного, два или три. И наградной лист остается неподписанным.

– До поры до времени, – говорит адмирал.

Карта морского театра висит на стене, борьба продолжается, и надо заниматься другими судами, побеждающими или уже победившими. Надо послать авиацию туда, где без нее не обойтись, надо воспользоваться торпедными катерами, чтобы встретить конвой противника там, где он ничего не ждет, надо сражаться не только с противником, но и с собственным сном, принимая лекарство, которое помогает бодрствовать по трое и четверо суток подряд.

Но все на свете существует до поры до времени. У бессмертия свой пароль. И его не знает не только погибший или непогибший капитан-лейтенант Мещерский, но даже сам командующий Северным флотом.

Незлобин провел бессонную ночь с грелкой на животе, заставлявшей его не поворачиваться на бок, лежать на спине, – поза, которая мешала ему уснуть, потому что всю жизнь он спал на левом боку вопреки советам врачей, почему-то настаивавших, чтобы он спал на правом. Боль уже давно связывалась с тупым отчаянием, которое он испытывал, думая о том, что уже четыре дня не видел Талю.

Утром Петя вместе с Ласточкиным настояли, чтобы он пошел в госпиталь, и теперь, наглотавшись белладонны, от которой сохло во рту, и хватив полстакана (вместо столовой ложки) собачьего желудочного сока, он сидел в коридоре на третьем этаже с тонкой резиновой трубкой во рту, едва удерживаясь от рвоты. Хмурый врач заставил его проглотить длинную тонкую трубку. При этом он долго расхваливал ее, сообщив, что прежде приходилось брать желудочный сок толстой трубкой, и хотя это продолжается «одномоментно», как он безграмотно выразился, но процедура была мучительная, а тонкую трубку может проглотить даже ребенок.

– Правда, у нее есть один недостаток, – поучительно сказал он. – Она не одномоментна, и нужно просидеть часа три с половиной. Но зато она не помешает вам обдумать какую-нибудь новую корреспонденцию. Не правда ли? Или прочесть новый номер «Краснофлотца». Принести?

Незлобин недобро кивнул.

«Конечно, это было не только глупо, но просто невежливо, – думал он. – Четыре дня! Без сомнения, она решила, что меня куда-нибудь послали и я не успел забежать попрощаться. А теперь надо врать. – Он с ненавистью поглядел на бокальчик, стоявший подле него на стуле, – в этот бокальчик с делениями капал желудочный сок. – Но врать ей я не могу и не буду. Значит, надо сказать правду? Что же сказать? Что я жду каждой встречи с ней, как праздника? Что я пошел в госпиталь, чтобы врач дал в редакцию телеграмму и я мог получить вызов в Москву?»

Врач принес «Краснофлотец», удивился, что Незлобин кусает трубку зубами, строго приказал, чтобы не кусал, и ушел.

– Как вы себя чувствуете? – на пороге спросил он.

Это было уже прямым издевательством, потому что Незлобин не мог сказать ни «да» ни «нет». Он неопределенно промычал и скосил один глаз на газету. Сводка была хорошая. Прошло минут пятнадцать, проклятый желудочный сок продолжал капать в бокальчик, стоявший поодаль на табуретке, когда где-то внизу раздался топот, быстрые шаги по лестнице, и взволнованный молоденький санитар влетел в комнату, где Незлобин без кителя сидел, давясь трубкой и терпеливо моргая замученными глазами.

– Принесли! – громко и, как показалось, весело закричал санитар. Кого принесли, кому он кричал, было неясно, тем более что санитар ошалел, увидев Незлобина, у которого изо рта торчала длинная резиновая трубка.

Врач показался на пороге:

– Кого принесли?