Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

чего ты хочешь?                            Ты зовешь или пророчишь?                            Я понять тебя хочу —                            Темный твой язык учу.

Первый раз надо было проснуться, чтобы продолжать чтение оборвавшейся на полуслове книги. Это было чтение и одновременно разговор с Анной Германовной, рассердившейся, потому что им помешали. Потом была дремота, в которой утонул этот разговор. Но надо было проснуться, чтобы кончить эту книгу-разговор и убедиться в том, что они теперь связаны навсегда, как сестра с сестрой, как связаны «да» и «нет», отрицание и утверждение.

И Анне Германовне плохо спится в эту ночь. Она летит над морем, гладким, как гигантское зеркало, которое некому завесить. Лодки нет. Она неподвижно лежит на дне. В кубрике на сорвавшихся гамаках – мертвые матросы. Тишина. Маленькая кают-компания, маленькие каюты офицеров смотрят друг на друга мертвыми глазами. Пустое, покинутое торпедами пространство. Где же Саша? Мы не простились. Провожать его он давно запретил, только в первый поход она его провожала. И, не открывая глаз, не утирая слез, она думает о разлучнице, смуглой, тонкой, нежной, с тяжелой, свернутой как змея на затылке черной косой? Кто она? Зачем пришла из другого века, из другого круга? Я боюсь и не понимаю ее. И ничего нельзя изменить.

Потом начинается день, туго свинченный из неотложных дел, из срочных секретных поручений, день, когда надо забыть о том, что штаб находится в левом крыле «циркульного дома», а в правом, в квартире члена Военного совета, Таля, которая – Анна Германовна была в этом уверена – ждет ее звонка. Ведь нет надежды на случайную встречу?

Она стояла, задумчивая, у окна, когда внизу из подъезда неторопливо вышла Эмма Леонтьевна. Должно быть, на совет жен? Счастливая. Совета вдов не бывает.

– Простите… – По телефону трудно было назвать Талю на «ты». – Можете ли вы снова зайти ко мне? Ненадолго?

– Конечно. Непременно зайду. Сегодня?

– Вы думаете, по важному делу?

– Я ничего не думаю. Мне тоже хочется с вами поговорить. Без всякого дела. Когда? Часов в пять?

– Да.

– Непременно зайду.

На этот раз Анна Германовна не стирала белье, а ждала Талю в полной форме и даже с орденами на высокой груди. Стол был накрыт.

– Вы еще не ужинали? Водки-то нет. Ребята попросили, и я ее обменяла на шоколад и печенье. Впрочем, вы, должно быть, не пьете?

– Конечно нет, – смеясь, ответила Таля.

– А я подчас подумаю да с тоски и хвачу полстакана. Хотите, я вам яичницу сделаю? Из американского порошка? Выходит недурно.

– Спасибо, да нет же! Мы сегодня с Эммой Леонтьевной целый день что-то ели. Она так вкусно ест и готовит с таким удовольствием, что смотреть приятно.

– Да. У нее характер счастливый.

– Вы были замужем?

Анна Германовна грустно усмехнулась:

– Здравствуйте! А откуда же восьмилетний сын взялся?

– Восьмилетний?

– Да. Я дважды была замужем. Второй летчиком был. В первые дни сбили. – Она старательно выговаривала каждое слово. – Напарник своими глазами видел, как он в море упал. Так что без могилки остался. Была бы могилка, я бы ее украсила, огородила. Другие-то неогороженные стоят. Ты ходила на кладбище?

– Да.

– Хорошее у нас кладбище. Над морем, высокое. У нас мало цветов, только полярные маки. Посадила бы я ему полярные маки. Если бы могилка была, я бы, может быть, Сашу не полюбила. – Она замолчала с неподвижным лицом, маленькие слезинки скатились из широко открытых глаз, но она не вытирала их. Достала платочек из кармана и крепко сжала его в побледневшей руке. – И скромный был, тихий. Разве выпьет лишнее, так прикрикнешь на него… А он: «Ну что ты, Анечка! Или я не мужчина?» Он для меня был ну как брат вроде. И мы хорошо жили, хотя любви я с ним не знала. То есть как я это слово теперь понимаю. Не хочется говорить, но иногда он был для меня даже отвратительный, и я старалась, чтобы он этого не заметил.

– Удавалось?

– Да. Я его жалела.

Они помолчали.

– Вот видишь, какая ты, – вдруг с волнением сказала Анна Германовна. – И простая и гордая. В тебе какой-то костерок горит и еще только разгорается, а я – выгоревшая грошовая свечка. Нет, мне далеко до тебя. И ему далеко, хотя он этого, может быть, и не понимает. Он просто боится, что ты… Я так понимаю, что его должны волновать не наши отношения, а то, что он ничего тебе о них не сказал. Рискнул – и не сказал.

– В чем же риск?

– А что промолчал… Испугался, что ты вильнешь хвостом – и ищи ветра в поле.

– А что ж! Хвоста у меня как раз и нет.

– Нет, тебе нельзя уходить от него. А обо мне забудь. И чем скорее, тем лучше. Ну, была на свете такая Аня Сверчкова, которая, между прочим, поклялась, что не сопьется, хотя у нее в этом отношении плохая наследственность: отец сильно пил и до сорока не дожил. Мне сегодня страшный сон снился.

– Ты говоришь, я не должна уходить. Но ведь нужно уметь любить так, как это нужно тому, кого ты любишь. А Саша любит меня, как нужно ему, – иначе он не