Публичное одиночество - Никита Михалков

Мне кажется, что Феллини в своем творчестве, как Толстой, освобождался от своих грехов. Я глубочайшим образом убежден, что Толстой наделял персонажей своими мучениями и страстями, чтобы освободиться от этих мучений и страстей и чтобы наполниться новыми.

Я не думаю, что фильмы Феллини можно разглядывать, рассматривать… Не надо искать монтажные стыки, не надо разбирать, как можно разобрать, скажем, Бергмана. Это другой талант, более конструктивный, более эстетизированный, ведь Бергман занимался поисками языка. Феллини, конечно, тоже занимался. Например, снять море в павильоне – это определенная эстетика, но это еще и игра! И снять «Репетицию оркестра» как шутку гения – тоже игра, которую не надо разглядывать пристально. Как нельзя разглядывать Моне; чем ближе вы к этой живописи, тем меньше видите – только череду мазков, и ничего больше. А для того, чтобы увидеть все, надо отойти на десять шагов. Как нельзя разбирать по нотам Моцарта, потому что думаешь, будет понятно – а ничего не понятно; попробуйте – и очарование исчезнет.

Мне кажется, что так и с Феллини… (II, 27)

(2005)

Феллини – это легенда.

Для нашей страны он стал тараном, который пробил брешь в идеологической стене, потому что в 1963 году получить на Московском фестивале Гран-при за картину «8 ½» – это было невероятно во всех отношениях.

Но еще невероятнее было мужество Григория Чухрая. (Это был человек очень мужественный и очень принципиальный, и то, что он взял на себя ответственность и добился того, что «8 ½» получил Гран-при, это очень важный человеческий поступок.)

С этого момента Феллини стал легендой, и не только для нас.

Та выставка, которая открылась в Москве <в рамках Московского кинофестиваля>, очень трогательна. Ведь это все, что связано с тем Феллини, который не претендовал на то, чтобы это было показано. Это зарисовки, эскизы, рисунки, это очень личные, частные, интимные вещи, и к ним нужно относиться с большой осторожностью и деликатностью. Публичностью и громогласностью можно разрушить вот этот интим.

А что касается моих воспоминаний, то они тоже очень трогательные.

Когда я работал с величайшим артистом и человеком Марчелло Мастроянни, он мне очень много про него рассказывал, и Феллини стал для меня родным уже по этим рассказам.

А когда я перезаписывал картину «Очи черные», то в соседнем ателье Феллини работал с картиной «Голос луны» или «Интервью», не помню. Но мне никак не удавалось с ним встретиться. Я знал, что он где-то рядом, но то он уйдет на обед раньше, то я. И когда однажды мы оказались в коридоре и шли навстречу друг другу (он меня не знал тогда, когда мы встретились), я ему улыбнулся, он – мне. Я ему говорю: «Bonjour, maestro», протянул ему руку, он дал мне свою, и я ее поцеловал.

И если бы вы видели! Я никогда не думал, что будет такая реакция!

Первая реакция была: «Видел ли кто-нибудь это?» – так ему хотелось, чтобы кто-то видел, что его ценят…

Потом это стало нашей игрой.

Когда мы оказывались с ним в одном месте, я видел, как он ловил этот мой траверс для того, чтобы мы с ним встретились. Я всегда публично целовал ему руку, и всегда он как бы смущенно пытался ее выдернуть, но глаза говорили: «Вы видели, как ко мне относятся!»

Это очень трогательно. Он был большой ребенок и гениальный художник. (VI, 6)

ФЕОДОРОВСКАЯ ИКОНА БОЖИЕЙ МАТЕРИ

(2000)

В Костроме, когда мы снимали «Очи черные», целую неделю шли беспросветные дожди. Небо все сизое до горизонта. Снимать мы не могли. Просто безысходность. Сидим. Ждем…

И как-то днем пошел я в храм Воскресения на Дебрях, что на берегу Волги, где тогда была чудотворная икона «Феодоровская Божия Матерь». Знаменитая икона царской семьи Романовых.

Час дня. Церковь закрыта. Я постучал: «Пустите меня». За дверью старушка: «Куда? Иди отсюда, закрыто». – «А батюшка где?» – «Батюшка уехал в Ярославль». Я опять: «Матушка, пустите». Молчание. Чего я только не делал – стучал, просил. Наконец она зашумела на меня: «Я сейчас милицию позову». А сама тихо так у двери стоит, слушает. Нет, думаю, не могу уйти – попаду туда. И, на мое счастье, подошел кто-то из тех, кого она знала, постучал: «Тетя Зина, это я». Но она тоже долго переспрашивала, как его зовут. Наконец открыла. Я говорю: «Матушка, милая, я знаю отца Александра Корякина, который был здесь настоятелем, ну дай мне войти». Пустила меня. «Ну и чего?» – спрашивает. Я ей: «Дай к иконе приложиться и тихо перед ней посидеть». Старушка успокоилась, пошла что-то делать. Я на лавку сел. Она опять ко мне: «А ты чего делаешь-то?» – «Кино, – говорю, – снимаю». – «А, кино…» – и опять ушла. Я сижу. Вдруг она приносит мне акафист Божией Матери: «На, прочти три раза», – и ушла. Я потихоньку стал читать. Еле слышно, совсем почти про себя. Боковым зрением иногда чувствую, что она поглядывает, боится за икону. Закончил читать акафист, как бы очнулся, а потом еще раз прочитал по второму разу, и по третьему. И когда просто сумасшедшее солнце косыми лучами осветило икону, я даже не удивился. А старушка все время что-то поделывала и на меня поглядывала. Потом я, уходя, подошел к ней поблагодарить. «Ты ничего не слышал?» – спрашивает. «Нет», – говорю. «Ну и хорошо». – «А что надо было услышать?» – «Да ничего». Я опять начал ее уламывать: «Ну скажи, ты же видишь, я нормальный человек». – «А женский голос пел». – «Когда?» Она мне называет места акафиста. «Я смотрела, вроде ты не пел»…

Меня это потрясло.

А когда я вышел на улицу, небо было абсолютно ясное, синее-синее и никакого дождя… (II, 34)

ФОЛЬКЛОР

(1993)

Вы знаете, у нас страна фольклорная, народ любит фольклор…

Вот есть царь – добрый, честный, справедливый, а вокруг него ведьмы, бабы-яги, Кащей Бессмертный. Все летают вокруг, а он, бедный, сидит. Ему там нашепчут чего-то, и он утром – бац – указ! Мать честна! Ой, давай обратно! Вот такое это сказочное существо…

Ну вот, допустим, в нашей сегодняшней ситуации все кругом – сказочно и фольклорно. Вот жили-были три брата: два умных, один – дурак. Два умных работали, бедные, а дурак лежал на печи. Потом печь поехала, щука, ковер-самолет. Потом – полцарства отхватил, скатерть-самобранка…

И что получается?

Потому-то у нас сегодня казино и растут день за днем, а производство стоит. Хочется так, чтобы на печи, чтобы опустил пятнадцать копеек, а пятьдесят миллионов вынул… (V, 1)

ФОНД КУЛЬТУРЫ

(1993)

Российский Фонд Культуры… не имеет права быть нищим.

Но что же мы слышим? На счету осталось двадцать тысяч рублей – зарплата машинистки, причем не в Союзе писателей, а на киностудии «Мосфильм».