Радужная пони для Сома - Мария Зайцева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На краю мозга кто-то, кто привык выворачиваться в любой ситуации, орет, захлебываясь: “Говори, мудила! Скажи ей, что это все было по пьяни! В шутку! Что ты вообще забыл давно про эту хрень! Скажи сейчас, говори, блять!”
Я выдыхаю и говорю:
— Да.
Она смотрит так, словно… Словно не человек я. Вот был, и сходу весь вышел. А теперь на моем месте таракан: мерзкое насекомое, которого касаться брезгливо.
Но она касается.
Удар по щеке я принимаю молча, даже не моргаю.
И не говорю ничего. Просто потому, что вижу, насколько это сейчас… пусто. Не будет меня Радужка слушать.
И правильно сделает.
Потому что сказать-то мне реально нечего… Спорил. И потом пару дней даже играл на этот спор, пока… Пока не случилось то, что случилось…
Внутри у меня ступор, он приходит на смену самому кайфовому предыдущему состоянию, которое я потом буду вспоминать бесконечно, как последний реально зачетный момент моей жизни. Все, что потом — настолько пусто и серо, что даже не чувствуется ничего.
Я стою, смотрю, как она уходит, как взлетают и опадают от каждого движения радужные волосы…
Глаза с какого-то хера опять слезятся, и я моргаю.
А когда двоиться перестает, вижу перед собой длинного, который в это время был неподалеку, блюдя сестренку, и все слышал, естественно.
Он скалится злобно и коротко, без замаха, бьет меня по роже.
Так сильно, что голова кружится, и я падаю.
И не тороплюсь вставать.
Надо мной синее осеннее небо, белые облака… И пустота. Такая же, как сейчас внутри…
Все пустое без тебя, все пустое.
Обмануться и наполнить — никак.
И о чем все время думал, дурак,
Раз решил, что в разговоры — не стОит?
Разговоры — это глупый обряд,
Где хоронят здравый смысл и надежду.
Ты не сможешь на меня так, как прежде
Посмотреть… И листья календаря
Все зачеркнуты дрожащей рукою.
Дни слились в один тупой хоровод.
Без тебя мне ни назад, ни вперед.
Все пустое без тебя, все пустое…
20.12. 22. М. Зайцева
Глава 28
— Знаешь, — говорит Радужка, делая умилительно серьезную моську, глядя на которую сразу испытываю дикое желание потянуть ее на себя и зацеловать, затискать до полуобморочного податливого состояния, — я думаю, что желый цвет — говно. Еще и полоса эта…
Это она так про субарик мой, если что. Виэрэкс эстиай, чтоб было понятней. С разгоном до сотки за три секунды и максималкой больше четырехсот. Да на у нее обвес дороже, чем она сама! Моя желтая шикарная девочка…
Говно, говорит мне этот радужный клопик. Говно…
Ярость закипает душной волной, и мелкая возмущенно пищит, прижатая к кровати, обездвиженная и беспомощная.
Перехватываю оба тонких запястья над головой, освобождая себе одну руку для решительных действий.
— Пусти, дурак! — пыхтит Радужка, дует нежные зацелованные губки, закатывает светлые яркие глаза, извивается.
Кайф какой… Наклоняюсь и ловлю зубами пирсинг на нижней губе, сжимаю, предупредительно рыча, заставляя замереть. Она застывает подо мной, дышит только, быстро и часто. Прямо перед моими глазами на виске бьется под прозрачной кожей тонкая синяя жилка, выдавая ее волнение. И возбуждение.
Толкаюсь бедрами, недвусмысленно давая понять, что кое-кто перешел грань и сейчас будет наказан, и ответом мне — прерывистый теплый выдох в губы.
Голова кружится, близкий вкус ее поцелуя пьянит, и я с удовольствием погружаюсь в это ощущение скорого кайфа.
Целую ее, податливую и неуступчивую, мягкую и колючую, нежную и резкую. Целую, сходя с ума от того, что не могу предугадать, не знаю, какой она будет в следующую секунду.
Это нереально будоражит.
Никогда в моей жизни такого не было. Не было такой девчонки.
Столько через постель прошло, чего тут только не было… Но вот такого…
Закрываю глаза, хочется больше осязательных ощущений. Хочется погрузиться в нее, не только языком, всем телом. Забрать ее себе полностью, окончательно, познать до конца. Слишком уж прозрачная она, ускользающая постоянно, это бесит, нервирует. Хочется поймать.
И я ловлю.
Поцелуй отдает металлом пирсинга, это вносит такую странную нотку, словно в теплом бархатном коктейле из тропических фруктов неожиданно встречаешь морозную свежесть мяты…
Да, я стал блядским гурманом.
А она — моим бесконечным и самым разнообразным блюдом. Которым невозможно насытиться.
— Хочу тебя, — отрываюсь от морозно-вкусных губ, торопливо целую вытянутую шейку, хрупкое плечо, едва сдерживая себя, что не укусить, не сжать зубами тонкую косточку, — хочу, хочу, хочу… А ты? Ты?
Она не отвечает почему-то.
Отрываюсь, тону в ярких глазах, залипаю на рассыпанных по покрывалу радужных волосах… Она смотрит так странно. Обиженно. Обвиняюще.
Это кажется неправильным сейчас. Ненужным. Ну зачем? Зачем? Ну все же хорошо… Мы же вместе… Ну зачем вспоминать опять?
Я хочу все это сказать, но не успеваю.
Радужка хлопает длиннющими ресницами, я вижу, как из уголков глаз льются прозрачные слезы.
— Не надо… Ну не надо же… — хочу сказать я, но губы онемевают! Не могу ни слова! И наклониться к ней не могу, собрать губами эту влагу, утешить!
Это причиняет боль. Физическую. Начинает болеть голова, ломать тело.
А затем… Затем Радужка пропадает. Словно туманом выскальзывает прямо из моих рук, и я бессмысленно сжимаю пустые пальцы, пытаясь удержать, заставить остаться…
Горечь во рту вместо сладкой мятности ее поцелуя, боль во всем теле, в голове, в сбитых костяшках рук, в сердце. Там сильнее всего.
Боль от потери. От чего-то такого, что только что было твоим. А на самом деле не было.
Я моргаю, рычу от злобы и боли, бью кулаком пустое место, где только что была Радужка, и… Просыпаюсь.
Рывком сажусь на кровати, тут же валюсь обратно на смятую, мокрую от пота подушку, скриплю зубами, чтоб не застонать в голос.
Это сон. Это все гребанный сон. А реальность… Реальность, она, сука, другая.
И в ней нет нашего с Радужкой разговора-прелюдии, да и не было никогда. И нет нашего сладкого поцелуя. И ощущения ее тонких запястий в моей лапе.
Этого тоже никогда не было.
Я закрываю глаза, пытаясь отрешиться от этой реальности, которая мне вообще не нравится теперь.
Раньше нравилась.
А теперь нет.
Что, блять, произошло? За что мне все это дерьмо?
— Виталь… — мягкий, воркующий голосок хзаставляет распахнуть ресницы и, сквозь резь в глазах, уставиться
