Девушка жимолости - Эмили Карпентер

лестнице на второй этаж тянулась цепочка из комьев глины. Будто крот вышел из своего грязного подземелья, чтобы обследовать окрестности.

Джин прошла за Томом в темную комнату по левую сторону от коридора: окна были закрыты и занавешены, газовые бра по обе стороны от мраморного камина были холодными. Она остановилась в нерешительности за большим диваном с резной спинкой и ворсистой обивкой никогда раньше не доводилось ей видеть библиотеку в жилом доме.

Том отошел на почтительное расстояние и стоял возле внушительного книжного шкафа со стеклянными дверцами, ласково глядя на нее. Он не выказал удивления, когда в девятом часу утра она постучала в большую белую дверь; просто предложил войти и выпить с ним чаю.

Но теперь, благополучно добравшись до его дома, она почувствовала на лице этот неотступный взгляд. Вопросительный. Вспомнила про шишку на виске. С трудом удержалась, чтобы ее не потрогать.

Джин вынула из кармана небольшой кошелек и протянула Тому:

– Сможешь оставить это у себя?

Он не ответил.

Она тряхнула кошельком для большей убедительности:

– Для Колли.

– Что он сделал?

Ей очень хотелось, чтобы Том перестал так пристально смотреть на нее. Она широко улыбнулась:

– Я оставлю ей записку – спрячу в сигарной коробке. Отец когда-то курил «Красный ворон» и потом подарил мне жестянку, чтобы я складывала в нее свои сокровища. А я отдала коробку дочери.

Джин спохватилась, что тараторит без умолку. Хауэлл говорил, с ней это бывает время от времени. Она замолчала.

– Что в кошельке? Зачем тебе это прятать?

Джин откашлялась.

– Хауэлл обнаружил большую часть моих сбережений, а эти деньги я спрятала в банке с мукой. Хочу сохранить их для Колли.

– Что он сделал, Джинни?

Она открыла рот – но слова не шли: застряли где-то в горле, как горсть высохших полевых цветов.

Он побагровел, глаза сощурились.

– Джинни, клянусь, я убью его!

– Нет. – Она положила кошелек на стол возле дивана.

Том даже не взглянул на кошелек, ни на минуту не отрывая взгляда от нее.

– Нет, – повторила она твердо.

Она вертела пуговицу на рукаве платья. У каждого тут на горе свои дела, у каждого свой ответ перед Богом. Ее обязанность – быть хорошей женой, что бы Хауэлл ни сделал.

– Я молчал, потому что это было не мое дело. – Он пристально смотрел на нее – так напряженно, что она чувствовала, как жар распространяется по шее. – Это было не мое дело, но, Джинни, клянусь, это станет моим делом, только скажи. Мы можем уехать – ты, я, Вилли и Коллирин.

Она не сводила с него глаз и не могла как следует думать.

– Уедем со мной.

Она смогла произнести только «куда».

– Он не отыщет нас в Лондоне: готов побиться об заклад, что он даже на карте его не найдет. Там красиво. Цветы… – Он замолчал, взял кошелек, прошел через комнату, засунул его в продолговатую, покрытую черным лаком коробку на каминной полке. Потом повернулся к ней.

Время остановилось. Все замерло вокруг, только ее сердце бешено стучало.

– Калифорния, – наконец произнесла она.

Через секунду он был рядом, она чувствовала на лице жаркое и сладкое дыхание.

– Хорошо, Калифорния. Сан-Франциско, Сан-Диего. Куда хочешь.

– Я не могу… – Она собралась начать что-то про Бога, про Библию, про адское пламя, но не смогла, увидев, как он на нее смотрит. Расширившимися печальными глазами. В полумраке просторной комнаты он выглядел потерянным.

– Только скажи, – произнес он.

Но дело было не в одном лишь Боге: она не могла бросить маму в том доме, с отцом. Не могла оставить Уолтера на попечение Хауэлла и Вернона. Он ведь мальчик, всего лишь мальчик.

Но прежде чем она в очередной раз отказалась, он поцеловал ее. И это было не так, как она ожидала: конечно, между тем, как целует тринадцатилетний парень и тридцатилетний мужчина, целая пропасть, но дело не в этом. В нем было… отчаяние, что ли. И губы у Тома оказались не такие, как у Хауэлла. Нежнее. Жаднее. Кожа тоже другая – мягкая и в то же время шершавая. От соприкосновения губ, от колючих усов в голове поплыл блаженный туман. Джин представилось, что если прижаться лицом к его лицу и застыть так надолго, то они сольются, станут одним человеком.

Одну руку он положил ей на затылок, другой держал за спину, прижимая к себе. Все внутри нее кружилось и тянулось навстречу этому человеку. Она положила руки ему на грудь, схватилась за рубашку, но он разжал ее пальцы и слегка оттолкнул.

– Джин, тебе сейчас лучше пойти домой.

– Не прогоняй меня.

– Мы уедем в Калифорнию. В первую ночь Пробуждения, когда всем будет не до нас.

– Я не могу…

– Я буду вас ждать. Вы с Колли выскользнете незаметно, придете сюда, и мы поедем. А теперь иди, Джинни: нам нужно по-умному все это обставить.

Лицо его было мрачно. Боится, подумала она и почувствовала отчаяние: раньше Том ничего не боялся! И ненависть: к себе и к нему, пришибленным страхом.

– Решайся, уезжай со мной, – повторил он.

Она коснулась виска.

– Нет.

Даже если это было и не то, что Том хотел услышать, и не то, что она сама хотела бы сказать, это короткое «нет» приятно холодило язык: вкусное, прохладное, как глоток фирменного вина из жимолости. Если бы она сказала в таком же духе «нет» Хауэллу, он бы взбесился, швырнул ее об стену, потом снова. Узнай он, что она ходила к Тому, он не просто отослал бы ее в Причард: он бы убил ее.

– Нет, – проговорила она громче, слушая, как это слово неторопливо выплывает изо рта и наполняет комнату.

Том улыбнулся, как будто она сказала ему что-то особенно ласковое, потом взял ее за руку. Проводил до двери и велел возвращаться домой.

Глава 19

20 сентября 2012, четверг

Тускалуза, Алабама

Едва я упомянула по телефону, что хочу посетить могилу родственницы, которая умерла, находясь у них в Причарде, тон сотрудницы учреждения стал нарочито-сухим. Она сообщила, что мне придется записаться на прием к заведующему больницей и, более того, что никто не сможет провести меня по старому зданию больницы и на территорию кладбища до вторника. Отчаянно захотелось швырнуть трубку в другой конец комнаты.

Я сдержалась и кинула ее на кровать. Достала из коробки картинку. Положила крошечную акварельку на прикроватный столик под свисающим абажуром и стала внимательно ее изучать в сотый, наверное, раз. Единственный предмет из коробки, возможно, как-то связанный с бабушкой Колли, – но что он означал, я даже не представляла.

Рисунок был сделан старательно, хоть и любительской рукой: две женщины сидят друг напротив друга в увитой лозами беседке. Одной из них вполне могла быть Колли, – вероятно, та, что моложе, в розовом платье, с темно-каштановыми волосами. Она сидела нога на ногу, в руке сигарета. Чуть ссутулившись, она наклонилась к собеседнице: казалось, все ее существо, глаза, руки, ноги были поглощены общением с другой женщиной. Вторая дама