Жизнь, смерть и возрождение - Иван Александрович Карышев

хочет, кто чего добивается и усиленно просит об этом Бога, того и Бог не оставить, но возвеличит.

Сообщение Нероса

15 апреля 1900 г.

Здравствуйте! — Я — Платон. Рад, что застаю вас здоровыми и бодрыми. Пришел с вами побеседовать; не думал, что опять увижу вас так скоро. Да уж так пришлось: просила меня счастливая Марта привести к вам духа Нероса и писать за него, если вы захотите его выслушать. Он ведь сам писать не умеет.

Так как же, угодно вам будет выслушать его?

В. — С удовольствием выслушаем; тем более, что он от Марты.

О. — Так слушайте его, а писать я буду за него:

Я — Нерос. Марта сказала мне, что вы интересуетесь загробным миром, и я был бы счастлив, если бы вы выслушали меня, и рассказ мой доставить бы вам удовольствие. Поэтому я решаюсь рассказать всю свою жизнь, как на Земле, — так и за гробом.

В последней своей жизни я был солдат.

Я считал себя римлянином, хотя достоверно мне это было неизвестно. Я никогда не знал ни отца ни матери, и даже когда я уже был взрослым, то серьезно сомневался — были ли они когда-нибудь у меня. Тем не менее, если хотели меня рассердить или обидеть, то называли меня галлом, и тогда я был готов за такую обиду убить всякого.

Детства своего я решительно не помню. Я вырос между солдат, и никто никогда не мог сказать мне откуда, собственно, я взялся и как я попал к ним; да я этим очень мало интересовался.

В то время солдаты были очень грубы, это были настоящее полузвери. Да это был очень необузданный народ, и насколько они были полезны на войн, настолько были вредны в мирное время. Даже в мирное время они пили, грабили и держали себя, вообще, очень распущено. Представьте же себе — что был я, если другие, у которых были семьи: отец, мать, сестры, братья и наконец, многие из них были даже женаты, и то были они вроде зверей, — что же был я, — незнающий ни семьи, ни ласки?

Я был необыкновенно силен, имел гигантский рост, телосложение геркулеса и преград для меня не существовало. Я был настоящий зверь и удержу мне не было; — я шутя рвал толстые веревки, и из железных копий я завязывал узлы. Наружность моя была, чрезвычайно страшная, но я себя считал очень красивым. Я гордился тем, что мирные жители, особенно женщины и дети — до того боялись меня, что, взглянув на меня, когда я шел по улице — убегали и прятались. Мне это льстило и я нарочно принимал еще более свирепый вид, чтобы их больше еще пугать.

Конечно я не имел никаких нравственных начал, потому что мне и негде было их почерпнуть. Я решительно не понимал и не знал, — что такое милосердие, жалость, любовь. Я даже никогда и не пробовал их себе представлять. Вся моя забота в мирное время состояла в том, чтобы напиться, поесть сладко и раздобыть побольше золота.

Золото я обожал. Оно было для меня — все. И где бы и у кого бы я не увидел золото, я уже — считал его своим, и если нельзя было его отнять силой, то я выдумывал разные способы выманить его или просто украсть.

Религии у меня не было никакой и я ни во что не верил. Если я ходил в храм, то это только затем, чтобы полюбоваться на те сокровища, какие в нем находились, и все время, стоя в храм я придумывал, как бы их выкрасть.

Женщин я совсем за людей не считал. Мне казалось, что они немного выше животных. Я удивлялся, что их не позволяют убивать, как собак.

Животные, ну, о них и говорить не стоит! — те все были моей потехой. Когда я встречал собаку или кошку, я очень ловко перерубал ее на ходу, от головы до хвоста, и очень гордился своей ловкостью. В птиц, я на лету, шутя попадал копьем и т.д.

В военное время мы блаженствовали и жили всласть, угождая своей дикой природе. Мы рубили направо и налево и пользовались своей властью — грабить сколько хотели. Для нас война была праздником, которого мы ждали с превеликим нетерпением. Хотя и в мирное время мы усердно грабили жителей безнаказанно, особенно когда мы стояли далеко от столицы, потому что обидеть солдата всякий боялся: за это была назначена смертная казнь.

Я был настоящей идеал солдата того времени. Грубее, ужаснее меня трудно себе представить что-нибудь. Только строгая дисциплина — могла отчасти нас сдерживать, чтоб мы не стали рубить и грабить всех мирных жителей. Я положительно сердился на дисциплину; которая не позволяла мне своих же мирных жителей бить и грабить в то время, когда мне нужно было золото,

Не знаю, сколько мне было лет, но я был в самой силе и здоровье; мне некуда было девать свою энергию; и сколько я ни пил, ни буянил, но этого всего мне было мало и не удовлетворяло меня. Но, однажды, нас двинули, усмирять одну Галльскую провинцию. Там было восстание. Сказать правду, нас очень маю интересовало, за что мы деремся, благо нам можно было безнаказанно бить, рубить и грабить; вот и началось сражение.

О, какое это было для меня упоение! — Я просто захлебывался от восторга. Много я уже уложил людей при своей ловкости, но вдруг, в одной свалке, почувствовали я страшный удар в грудь, и — прежде чем я понял, что это, я упал на спину и потерял сознание.

Сколько прошло время — я не знаю, но когда я очнулся, то увидел, что была ночь. Я попробовал подняться, но не мог. Жажда томила меня, холод был ужасный и дрожь нестерпимая. Я попробовал поднять голову, и вдруг я увидел, что крошечный огонек, как бы переходил от одного трупа к другому. Я удивился и первую минуту я подумали, что боги собирают умершие души. Но потом я увидали недалеко от себя какую то закутанную фигуру, со стеклянными светильником, и около нее — старика, а позади еще несколько человек, и они что то несли.

Я попробовал издать звуки, и из меня вылетел страшный хрип, потом стони и кровь опять горячей струей хлынула у меня из груди.

Я почувствовал, что кто-то приподнял мою