Три запрета Мейвин (СИ) - Марина Дементьева

пол снятая перевязь с оружием. Я подложила под голову ладони, унимая желание протянуть руку и прикоснуться к потемневшей от щетины щеке.

За всё время до рассвета он не притронулся ко мне, но и сквозь особенно сладкую предутреннюю дрёму ощущала на себе тёплый взгляд. Словно возвратилась в детские года… но куда исчезла та невинная простота, когда ночами ко мне приходил, принося с собой чудесные дары, король из сказки? Когда восторженная девочка стала несчастной, задумчивой и взрослой? когда король из сказки стал всем для неё?

Меч Нуаду

Молчаливым бережным ожиданием истинно любящего он привязал к себе вернее, чем если бы потребовал своего права. Я покорилась бы силе, как раба или должница покоряется господину. Но не покорности он хотел от меня, не рабой или должницей хотел видеть и самому быть равным мне. И оттого любовь моя возрастала и крепла, и всякий раз, думая о том, что невозможно любить сильнее, обманывалась.

Но как, неся в себе светлый пламень любви, таить его, чтоб ни единым лучиком во взгляде, ни теплом прикосновенья не выдать того, чем горю, чем дышу? Я верила в честность договора с маленьким народцем, в то, что советы их верны, и, внутри вся цветущий сад, изнывающий от зноя, оставалась для Самайна снежной долиной. Ненавидя себя и проклиная, словно заученное заклинанье твердила ему о Фэлтигерне, о том, как он благороден и смел, как честны его помыслы и крепки клятвы, как верны ему воины, как любят его и верят в него.

Я не говорила, вопреки наказанному, о любви к наречённому супругу, ибо это было бы ложью и притом ложью губительной, ведь тем без крайней надобности нарушила бы последний гейс, умирать пока будучи не вправе. И потому, как заговорённая, повторяла правду, ту, в которую верила: что земля наша стонет под пятой захватчика, бесплодная, увядающая, что люди ропщут, желая видеть на престоле Тары законного короля, и потому невозможно позволить Фэлтигерну погибнуть, не отвоевав принадлежащего по праву крови, как то сулят гадания и пророчат друиды.

Так я разливалась соловьём в силках, и Самайн ни единожды не оборвал те отчаянные трели восхваления словом гнева или горечи, хоть отведённый взгляд его темнел, и меж бровей шрамом залегала морщина. И я жалко смолкала, не смея от вины взглянуть в его лицо… увидеть отметины, которые сама же и нанесла помимо воли.

А однажды, понимая неотвратимость того разговора, насмелилась просить его о чудесном оружье Нуаду. Просьба была столь неизмеримо дерзка, что я едва сознавала, о чём говорю.

Самайн же, паче чаянья, выслушал её снисходительно-спокойно, точно пожелание жены привезти с праздничного торга недорогую безделицу.

— Добуду его для твоего супруга, если таково твоё пожелание.

Тогда я подумала на это, что мне не нужен иной муж, кроме него самого… но Самайну незачем было про то знать, и потому лишь горячо благодарила, на что он возразил:

— Спасибо скажешь, когда вернусь с мечом.

— Поклянись мне, — попросила, отводя взгляд. — Ты знаешь, в чём.

— Я обещаю ему победу, — ответил Самайн, усмехнувшись криво, и в глазах его ярилось тёмное пламя Зимних костров.

Но люди нечасто смотрят в глаза, немногие из нас научены различать истину, сокрытую на дне чёрных озёр зрачков. Люди понимают лишь язык слов. Я услышала желанную клятву, я знала, что жители холмов не имеют права лгать. Мне показалось довольно.

Видно, жизнь немногому меня научила.

* * *

Не в обычае Самайна было томить ожиданием обещанного. На следующий же день (к тому сроку я уж приноровилась отличать дни и ночи под холмом) к воротам подвели снаряжённого коня, и, накоротке простившись, Зимний король птицей взлетел в седло. И конь и всадник тотчас скрылись с глаз в метельных вихрях.

Давно разошлись Охотники, лишь двое задержались ради беспокойной гостьи, чтоб запереть ворота. А я всё медлила, точно силилась отыскать взглядом заметённый след, и снежными чудовищами, когтившими одежду, ледяным дыханием опалявшими лицо, одолевали дурные предчувствия.

Как обнаружилось вскоре, то были не напрасные страхи. День сменял ночь и вновь сменялся ночью. Если бы они, вехи на дороге времени, как прежде показались мне неотличимы друг от друга! Тогда сумела бы заслониться в неведении, свела бы минувшие дни и ночи, сшила б через край торопливыми стежками в единую ночь, бесстыдно загостившуюся, у которой украла время злая тётка-бессонница.

Но уходящие прочь сутки вели бесстрастный отсчёт. И не одна я тяготилась ожиданием. Воины Охоты всё чаще посматривали за ворота, и тревога омрачала их лица.

Домыслы мои, раскормленные страхами и виною, что я подносила им в изобилии, столь чудовищно разрослись, что однажды я рассудила так: быть может, правда и не хуже неведенья. Тогда обратилась к тому из Охотников, который, казалось, глядел добрее прочих.

На мои вопросы воин покачал головой.

— Ты наивна, полагая, будто Нуаду отдаст одно из четырёх сокровищ Туата де Дананн, не вытребовав соизмеримой платы. И добро бы Самайн просил меч для себя. Князь наш славный воин и союзник в войне с фоморами: как знать, может, Нуаду и одолжил бы волшебное оружье за оказанную услугу… хоть, клянусь честью, князь и без того немало послужил богам своим мечом и воинской доблестью. Но боги не столь щедры, когда доходит до человеческих нужд. Нуаду надменен, а супруг твой, хоть и доблестный воин и, несомненно, более прочих достоин стать королём в Таре, всё ж не Луг, «опытный во многих искусствах». Не сочти мои слова за дерзость, госпожа моя, ведь я говорю верно.

— Сердце моё преисполнилось благодарностью, о воин, за то, что ты открыл мне свои помыслы. — Я поклонилась, но на душе моей сделалось лишь тяжелей от правдивых слов воина, оттого что тревога за