Три запрета Мейвин (СИ) - Марина Дементьева

признать, но, не находя себе места, молясь бессонными ночами, я малодушно радовалась его отсутствию.

И по-прежнему запирала дверь на бессмысленный засов, бывший для Самайна не более чем символом. Потому что знала: для него достаточно символа.

И причиной тому было не только и не столько решение быть верной тому, чьей женой обещалась стать, тому, ради кого нарушила два гейса. Хоть Самайн и величал меня званой гостьей и госпожой, не свободной я сознавала себя, но его рабой. И останавливал не стыд, но страх попасть в ещё более тяжкую неволю.

Однажды, вконец изведясь в ожидании, расспросила беспечных своих прислужниц, куда исчезает из чертога Самайн с Охотниками. И сидхе поведали о непрекращающейся войне на Той Стороне, о чудовищном войске фоморов, что собирается вновь и вновь, сколько бы раз ни было разбито и рассеяно.

Они открыли мне, несведущей, о священном смысле сражения, длившегося не первый век. Сражения, в сравнении с коим всякая земная битва покажется мимолётной, цель её — ничтожной, исход — неважным. Так я узнала о непреходящем долге защитников порубежья сдерживать силы столь разрушительно-тёмные, что и самое устрашающее земное зло померкнет и умалится в исполинской тени, что отбрасывает то древнее зло. Узнала о том, что любое преступленье, совершённое на явной Стороне — лишь ничтожная крупица первоначального зла, тень тени — не более. Но с изумленьем услышала, что и зло необходимо миру, что оно естественно, как противовес. Что из вечного столкновения рождается жизнь во всём многообразии обличий. Без него та сила, что, как кровь, разлита в мире, оскудеет и, наконец, иссякнет вовсе. Но и победа его губительна для мира. Если в некий проклятый день зло прорвёт границу, тогда уж не сыщется силы, способной остановить его и обратить вспять, загнать на Ту Сторону.

С трепетом я внимала рассказу, преподносимому столь же витиевато-просто, как какая-нибудь песнь о любовной тоске. Для невесомых моих прислужниц знание это было давно привычно; я же замирала в страхе от того, какая угроза остриём меча обращена в сердце мира даже в самые светлые дни.

От того, что… Пусть на Той Стороне смерть иная, нежели в мире людском, и порой приходит лишь на время, и лихие поединщики тотчас поднимаются с политой их кровью земли, чтоб разойтись миром или схлестнуться сызнова. Пусть нелегко вконец изничтожить тех, кому однажды уже доводилось умирать. Пусть. Понимание этого лишь немногим утишало мои страхи о Самайне.

«Приведись ему сгинуть, кто поможет тебе и Фэлтигерну одержать победу над захватчиком?» — твердила себе, потерянно бродя по чертогу и окрестностям, где мне дозволялось ходить, хоть и под ненавязчивым присмотром, как обнаружилось однажды. Знать, и во владениях Зимнего Короля не так уж безопасно… Так уверяла себя — и не могла убедить неправдивыми словами.

Я желала Самайну возвращения из боя не как покровителю и союзнику, залогу будущей победы. Я ждала его как своего любимого. Как единственного мужчину, посланного мне богами для любви, сколь бы ни была она странна и безнадёжна.

Я ждала его, приникнув щекой и ладонями ко льду окон, протаивая хрупкие лунки дыханием. Ждала, выходя в снежное поле за воротами: не покажутся ли всадники в конце заметённой дороги? Ждала, пока не застывала на ветру, а утомлённые глаза уж не различали ничего, заплутав взором в бесприютной белизне.

Возвращалась в замок, когда верная гончая принималась тихонько выть и тянуть за полу плаща, несильно, но этого хватало, чтобы очнуться прежде, чем могла бы превратиться в ледяное изваяние. А бывало и так, что возвращали, мягко, но настойчиво, словами — просьба, сутью — приказ, оставшиеся в чертоге Охотники.

Вообразила ли себе это, или Охотники — защитники мои и стража — помалу переменились ко мне, прежде столь прохладно-презираемой? Неужели теплота нет-нет показывалась в обращённых ко мне взглядах? И не одно только следование приказу, но добровольное участие руководило ими, когда они уводили меня, продрогшую, укрывая поверх застывшей на метели одежды своими плащами?

Щебетуньи-сидхе усыпляюще причитали над беспокойной подопечной, жарче растапливали очаг, купали в душистых настоях, отпаивали терпким горячим вином. Слабая от усталости и вина, я, наконец, засыпала… Чтобы по пробуждению встретиться взглядом с глазами не успевшего снять оружия и походной одежды Самайна, возвратившегося, пока я спала. Чтобы подивиться тому, как тает лёд в его глазах, когда он так смотрит на меня, и чуть приметная улыбка дрожит на губах, согревая утомлённое лицо.

— Я ждала тебя, — прошептала с сонной откровенностью. — Хвала богам, ты вернулся.

— Если ты ждала, как я мог не вернуться? — говорит он, как лелеемому ребёнку, и, склонившись над постелью, касается невесомым поцелуем лба. И губы жжёт от желания прикоснуться к его — обветренным и строгим. — Рассвет далёк. Спи, моя королева. Обещаю, что не исчезну до твоего пробуждения.

В смущении прикрываю глаза. Сидхе ли проболтались господину, или верные Охотники поведали обо мне своему князю?

Но и я знаю о нём, знаю, что возвратился не с забавы, а сражение с фоморами — не дружеский поединок. И после того — которые сутки провёл в седле?

— Отдохни и ты, — шепчу. И сон нейдёт.

Самайн отрицательно качнул головой, смягчая жест ласковым голосом:

— Будет время. Но когда ещё выдастся наглядеться на тебя вдосталь, с тем, чтобы ты не чуждалась меня, как врага, не отталкивала взглядом? Когда ещё услышу, как ты зовёшь меня во сне?

При его словах жар прилил к лицу. Верно, сумев запретить себе звать его наяву, не смогла запретить думать о Самайне.

— Тогда приляг рядом. Постель широкая…

Недостаточно, чтобы не ощущать близкое присутствие мужчины, любимого и желанного. Ощущать обострившимся чутьём, как веет холодным ветром и костром от его одежды, а сквозь это — иной запах, нечеловеческий, но родной.

Стукнула об