Три запрета Мейвин (СИ) - Марина Дементьева

"Умру вместе с ним", — подумала с нерассуждающей решимостью, закрывая собой от разъярившейся вьюги, укутывая в более не нужный мне плащ. Так нас и найдут.

Свели нас с Фэлтигерном жаркие огни Бела; обручили с Самайном Зимние костры. Положил меня один на свадебную постель; сама легла с другим на смертное ложе. Таков уж мой выбор, не тяжелей иных — с любимым смерть желанней, чем с навязанным жизнь.

Любовалась им, безнаказанная, никем не видимая, — лицом, усталым и строгим.

Движимая колдовским наитием, прильнула к сомкнутым устам. Отогрела жаром поцелуев, вдохнула тепло жизни. Не скупясь — ничего для себя не надо, всё тебе, всё твоё, прими лишь! Не страшась, что не достанет, — так многое ощутила в себе, вся переполнена была теплом и светом. Казалось, все льды растоплю и землю, не знавшую весны, сплошь заселю цветами, и всякое проклятье переломлю…

Трепет ресниц коснулся виска.

Я осознала вдруг, что тепло уж не в одних моих мечтаниях, что ветер стих, и с посеревших, отдалившихся небес долетают последние зёрна снежной крупы. Что меня согревает мужское тело подо мною и обнявшие меня руки… когда они поднялись в защитном жесте? И уж не я обнимаю ледяное изваяние, но оно превратилось в мужчину, живого, горячего, который обнимает меня.

Самайн вздохнул, раз, другой, глубже, чаще… и задышал уже ровно, как переборовший смерть человек. Я различила проступивший на высоких скулах румянец — и разрыдалась от беспредельного счастья.

— Чудесные сны видел я, — ещё не разомкнув век, произнёс он голосом ровным и тихим, словно и впрямь ото сна. Лицо спокойно, брови разошлись, оставив лишь едва приметный след морщины на лбу. — Будто бы ты назвала меня любимым.

Я отпрянула (его руки неохотно разжались откликом на моё заполошное трепыхание), только тогда осознав своё положение и растерзанный вид. Отворотившись спиной, с лихорадочной поспешностью оправляла на себе одежду, одновременно отирая рукавом мокрое лицо. Распустившиеся косы полыхали вокруг меня языками пламени, но не было времени их заплетать. От волнения почти не ощущала холода и вздрогнула, рывком обернувшись, когда душным меховым теплом плащ лёг на плечи.

В отличье от меня, Самайн, казалось, вовсе не был смущён и одевался без спешки. Обтряхнул от снежинок разорванную тунику (сводя края лоскутов, он усмехнулся; щёки мои полыхали).

Я видела широкие плечи и грудь, перечёркнутую парой рубцов как вызов безупречному совершенству сидхе, поджарый живот и плавно сужавшийся к бёдрам стан, кожу, из бледной вновь ставшую смуглой, и в смятении отвела взгляд. До смущенья ли было, когда он лежал, распростёртый, такой же белый и холодный, как снег под ним! Зато, стоило тени беды отступить, а Самайну — вновь обрести спокойствие и силу князя Дикой фианны — образ, к которому я привыкла с детства, как стыд накинулся на меня в отместку за недавнее к себе презрение. Но не один лишь стыд, сказать по правде, понуждал заливаться румянцем и отводить глаза от полураздетого мужчины.

Он неслышимо приблизился и взял за плечи, молчанием заставляя поднять взгляд. Разорванное шитьё у ворота — вот всё, что служило свидетельством случившегося (едва не случившейся беды — об этом я запрещала себе думать), указанием на мою рождённую отчаянием смелость. И я упрямо старалась не замечать неряшливой нитяной махры, так не вязавшейся с обликом Зимнего Короля. В прочем он ничуть не отличался от всегдашнего себя, точно всё бывшее наворожил мне страх. Точно князь не борется ежедневно, еженощно с проклятьем, что сидит в нём, как неизлечимая хворь… точно проклятье это на моих глазах не проникло в его плоть и кровь.

Я ощутила за него, за те невзгоды и нароки, что назначили ему несправедливым грузом, невысказанную горечь, а вслед за нею — необоримую усталость.

Князь пытливо вглядывался в меня сверху вниз, точно надеясь различить в моём лице одному ему ясные приметы.

— Что же, Мейвин, отречёшься от своих слов? Или в бреду я измыслил их, оттого что желал услышать?

Хотела сказать Самайну: какие глупости занимают его, теперь, когда его едва не сгубило проклятье! но не сумела и губами пошевелить. Мир покачнулся, и снежившее небо надвинулось, и оказалось вдруг прямо передо мной.

Наплывала чернота. Распахнув глаза, я дивилась тому, как летит в лицо то ли пепел, то ли вороньи перья. Небо навалилось сводом кургана.

Я ещё слышала, словно сквозь сон и издалека (с той стороны кургана?), как Самайн зовёт меня по имени, но не могла откликнуться (тяжелы своды, давят на грудь). А вскоре и не хотела. Усталость, какой не изведала во всю жизнь, вымывала все чувства. И тускло изумилась отчаянию в его голосе. Что его страшит? Я всего лишь отдохну… немного. Я устала.

Боги, как же я устала…

Чернота

(Под курганом покойно и темно. Сон глубок, крепок… Я не хочу просыпаться.

Передо мною — чернота, вкрадчиво-ласковая. Беззвучно колышутся, подступая к босым ступням, тёплые, мягкие, душные волны. Я подхожу ближе — чернота гладит колени, лаская, поднимается к бёдрам… окунаюсь в неё, как в подземное озеро.

Чернота подбадривает, подманивает, зазывает без голоса в тёплые, мягкие, душные объятья: "Ты моя, и не зная про то, ты всегда была моею".

Во мне нет ни протеста, ни вопроса. Погружаюсь всё глубже, без мыслей, без чувств.

…Но кто-то бессонный там, извне, всё твердит и зовёт, и никак не отрешиться от его зова: он что-то забытое тревожит во мне.

Он настойчив, неколебим; его голос достигает слуха сквозь глубокие своды кургана и убаюкивающее безмолвие подземного озера.

Чернота затаивается, замирает в немой злобе. Откуда-то я знаю: такие, как он, движимы