Три запрета Мейвин (СИ) - Марина Дементьева

высшей силой, не ведающей преград. Разбить своды кургана, вычерпать воды подземного озера… что угодно, если так будет нужно.

Я тянусь к забрезжившему свету, к протянутым рукам, к зовущему моё имя.

И чернота отступает… расступаются волны, разжимаются объятья — и всё во мне переворачивается от внезапного омерзения: такие они тёплые, мягкие, душные. Медленно пробуждаясь, понимаю вдруг: чернота лишь представляется ласковой — она коварна, как коварны подземные озёра. Она отступает нехотя, ворча: "Ты вновь мне не досталась, тебя вновь вырвали из моих объятий".

Что значит это "вновь"?

Но память молчит, сжавшись дрожащим комком страха.

Чернота упряма. Она мирится с временным поражением, признавая силу того, кто ждёт меня у поверхности кургана. Но окончательная победа будет за ней. "Всё давно предрешено. Что бы ни было, я заполучу тебя, не он — ни силой, ни хитростью. Мне ты обещана, мне принадлежишь по праву".

Чем я дальше от неё, чем тоньше на глазах пелена сна, тем яснее вижу потаённую суть черноты. И кричу, кричу от запредельного ужаса.

Чернота ждёт. Она терпелива и всегда получает назначенное. Она всегда со мной, даже если я не вижу.

Чернота ждёт. Я кричу, захлёбываясь страхом. Слишком легко представить, как сомкнутся надо мною стоячие чёрные воды.)

Во мне ещё дрожит отзвук недавнего крика. Судорожно сглатываю надсаженным горлом.

Кругом — кажущаяся непроглядной темень. Она добралась до меня?!. Когда?..

— Тише.

Вокруг меня смыкаются объятья — бьюсь в них обезумевшей птицей, что готова сломать крылья, лишь бы не достаться охотнику.

— Тише… — повторяет усталый, бесконечно усталый голос.

Я слышу его, но страх застилает разум… извиваюсь змеёй.

Меня не отпускают. Тому, кто удерживает меня, не обидны удары и попытки вырваться. Он терпелив со мною, как с опасно захворавшим ребенком, преследуемым кошмарами в болезненном бреду.

Меня усаживают на колени. Губы касаются волос на макушке, отечески-успокаивающим поцелуем.

Наконец, затихаю, прижавшись к твёрдой груди. О рёбра мощно и часто, как в кузнице, ударяет молот-сердце.

Узнаю эти объятья. Они принадлежат не черноте. Они — защита от неё.

Только отчего так…

— Темно, — всхлипываю я.

Полуденным заревом вспыхивает свет. Зажмуриваю глаза, мокрые от слёз. На ресницах и разводами по щекам застыла соль. Смотреть больно, но я так рада свету.

Взрослая годами, я стала бояться темноты, которой не пугалась в детстве. Не потому, что в ней выжидают чудовища. Нет.

Льну к Самайну, цепляюсь за его плечи, как испуганный ребёнок, которым и чувствую себя. Сбивчиво шепчу, уткнувшись лицом ему в шею. Напиваюсь запахом мяты и остролиста, снега и дыма.

— Она не чёрная, только кажется… кажется. На самом деле она пустая, она — ничто. Пустая — и жадная. Она говорила со мной. Она говорит… я принадлежу ей. Почему я принадлежу ей? Я тоже стану… пустотой. — Плачу от страха. — Я не хочу… не хочу стать пустотой!

— Знаю.

По его голосу понимаю: он действительно знает и знает давно. Это знание было с ним, было в нём, когда он с ума сводил меня противоречиями и недомолвками.

Не от этой ли беды он взял на себя за долг уберечь меня? не её ли разумел, говоря о нарушенном им законе и о том, что ничего не сумеет исправить дважды?

Он слышит то, что я не решаюсь произнести. Исчезнуть в пустоте — участь стократ ужасней, чем быть растерзанной снежными гончими и вечность следовать бесплотным духом за зовом расколотого рога, по незримым следам Дикой Охоты. Гнаться за верховым отрядом в сонме северных ветров и душ разделивших недоброе посмертие. Принять быструю смерть от тех, с кем свыклась, кого полюбила… а после — сопровождать Самайна, видеть его, невидимой, невесомой присев на луку седла. Касаться — снежинкой на губах, вплетать свой шёпот в голос вьюги — быть может, он услышит его, едва различимый, и в серых глазах отразится тень воспоминания…

Самайн укачивает меня на руках, касается щекой моей склонённой на его плечо головы.

— Я не отдам тебя ей. Слышишь? Я тебя не отдам.

Я хочу верить ему. Я… верю. Верю.

Мыслимо ли не верить тому, кто и ложью оберегал от правды, что стократ страшнее любой лжи?

Мглисто-серые глаза обвели тени — память ночей без сна и успокоения, след чёрных мыслей, что воронами кружат над головой.

Вина свернулась удушливым клубком вкруг сердца. Что за тоска тебе во мне, мой светлый? Не налагала я альгейса исполнять мои прихоти — власти моей нет над тобой. Никакими путами не привязывала к себе — так что за нарок удерживал тебя у постели человеческой девчонки, чужой жены? зачем ты держал её руки, зачем звал её, зачем сражался за неё с пустотой?

Сердце знает ответ… но он слишком невероятен, чтоб быть правдой.

Но иначе?..

Не хочу думать ни о чём. Запретная любовь дурманит рассудок. Чувство, что преступно… чувство, что заказано мне по совету маленького народца. Нет оснований не верить им.

Но Самайн так испытующе-настороженно ждал моего ответа за мгновенье до того, как меня объяла пустота, избавив от роковой лжи… и запретной правды. Избавив от заведомо неразрешимого выбора — и за то я была благодарна ей. Тоскливое ожиданье в глазах моего князя: — ну же, скажи мне это, Мейвин. Солги. Но только не молчи…