Три запрета Мейвин (СИ) - Марина Дементьева

Я отпустила ревность, как злую птицу, что клевала и когтила мне душу. Надменная королева с сердцем чернее гагата — умела ли она любить кого-то, помимо себя? Способна ли была ответить на его чувство? увидеть его ровный свет, согреться у его огня?

К чему гадать? Она давно умерла. А я ещё жива.

И мою любовь никто не отнимет.

Казалось, словно я произнесла всё это вслух — так явственно отразилось осознание в лице Самайна, и губы, чей вкус я ещё ощущала на своих, дрогнули в тихой улыбке.

Обнимая меня за плечи, Самайн огляделся, и, проследив за его взглядом, я не сдержала изумлённого вздоха.

Мокрое войлочное одеяло туч разошлось, открыв солнечный край, и медленный снегопад обратился тёплым дождём, что падал совсем по-летнему: редкими крупными дождинками. Одна щекотно скатилась мне за шиворот; я хихикнула, дёргая плечом. Сделалось жарко в многослойных зимних одеждах.

Самайн по-мальчишески подставил дождю раскрытую ладонь. Над нами распростёрла обережные объятия старая яблоня. На ветвях, что века не окутывались духмяным белым облаком, будто нанизаны были частые жемчуга.

— Капель… — прошептал Самайн неверяще и рассмеялся.

Без слов мы любовались чудом, мгновеньями тепла, заглянувшего во владения извечной зимы — осиять и обогреть землю, что не пробуждалась от стужи… всё сущее, что стосковалось во мраке и холоде…

Чуду, как то свойственно чудесам, отпущен был недолгий срок. Сияющие серёжки капели застыли ледяными слезами. Проводив взглядом последние лучи, мы обернулись друг к другу. Самайн взял меня за руку, и мы отправились в ледяной чертог, тая в глазах воспоминание о чуде.

Дорога к дому

На другой день я попрощалась с Той Стороной, с тем, чтобы вновь переступить грань миров — вспять.

И вновь серебряные подковы скакуна сидхе вызванивали мелодию по небесной дороге, и вновь я сидела в седле перед Самайном. И вновь мы молчали, но всё прочее было иным, нежели три года назад. И молчание было иным, наполненным не недосказанностью, а смыслом, и слишком многое роднило нас, то, что невозможно было отринуть. Руки Самайна прикасались ко мне — иначе, и молчание соединяло нас, не рознило, не звенело, как прежде, тетивой — кого поразит стрела? его? меня? Обоих?

В этом молчании была слышна правда. В нём было: успокоение, ясность, стойкость.

Жизнь в сидхене изменила меня — не могла не изменить в столь протяжённый срок. Три года протекли мимо меня, вовне, как водный поток огибает скалистый утёс; протекли, не коснувшись моего лица и тела, но не разума и сердца. Все вопросы были разрешены, оставшиеся сочтены неважными, сомнения развеялись предрассветным туманом, оставив по себе лишь ясность нового дня — разве не славное завершение жизни?

Я знала, сколько дней осталось мне дышать, и знала, что ожидает меня по смерти, но спокойствие не оставляло: все бывшие страхи, без изъятия, перегорели за три года подаренной отсрочки. Неразумно было длить ожидание. Неизвестно, чем бы обернулось промедленье — не утратой ли столь трудно обретённого и бережно хранимого успокоения?

Во мне не было уверенности в том, что сумею вновь платить такую цену. С Самайном же мне и без того вовек не расплатиться. Всё, что оставалось — с благодарностью принять его щедрость, данную им возможность с мужеством встретить предназначенное.

Занимался рассвет — рассвет утра, располовиненного двумя годами небытия, нежизни Той Стороны. Жизнь властно брала своё, возвращая в течение реки времени, из берегов которой вывел меня Самайн.

Позабытая в сидхене женщина — последняя живая, что, сама того не зная, проводила меня за грань, — возвращалась в дом, неся огонь в руках.

Мы летели, и следом за нами поднималась громада солнца. Конь сидхе нёсся ночной птицей, и выпущенные стрелы лучей не успевали коснуться реющих хвоста и гривы, зажечься в них кровавыми искрами, выкрасить молочную шкуру. Мы возвращались прежней дорогой, но стремительней прошлого был полёт. Мы обогнали рассвет и оставили его за плечами.

Когда дорога покатилась под уклон, и под нами зашумели волны вереска на пустыре за домом Орнат, на гриву коня, на поводья и руки Самайна закапали мои слёзы. Казалось, вечность назад я покинула родные места… казалось, вскоре покину их — навек.

Спрыгнув наземь, Самайн снял меня с седла и прижал к себе недолгим, порывистым объятием. Он поцеловал мои сомкнутые веки и на мгновение прикоснулся к губам своими — поцелуем с терпким привкусом моей печали.

Я молчала, угнетённая прощанием. Отстранившись, молчал и он. Неприятельским войском мчал восход — он уж за дальними холмами… Тревожно-тихую мелодию вызванивал сбруей волшебный жеребец. Первое сиянье дневного светила нездешними огнями отразилось в зрачках Самайна. Вздрогнув точно ото сна, он заслонил рукою глаза.

Отворотившись, Самайн снял притороченный к седлу свёрток. Я с поклоном приняла его. Дважды уж не выпущу из рук драгоценное оружие!

Передав меч, Самайн отстегнул от пояса боевой рог и также протянул его мне.

Лицо его было чуждо и строго.

— Выслушай меня, Мейвин, и верно запомни мои слова. Ты спустилась в сидхен и жила там затем, чтоб я помог твоему супругу добыть победу в битве за престол Тары — что ж, я держу слово. Ты отдашь ему меч Нуаду, и сила заклятого оружия поможет ему в бою, но в одиночку не выиграть сражения.

Он не помедлил, он не ждал моего согласия, но я бездумно кивнула. В преданиях говорилось иное, но Самайну лучше знать, сколь много правды в преданиях.

В конце концов, про него самого слагали предания.

— В ночь, когда я умирал, я,