Три запрета Мейвин (СИ) - Марина Дементьева

Не дойдя трёх шагов, Самайн опустился на колени, запрокинув к небу лицо. На ресницы, на лоб и губы медленно опускались снежинки.

И не таяли.

— Холодно… — прошептали белые губы.

Я деревянно развернулась… при первом же шаге провалилась в невидимую под снегом ямину мало не до колена. Пошатнувшись, замерла, больная от беспомощности.

Что делать? Поспешить за подмогой? Немыслимо и на малый срок покинуть его в одиночестве, а отсюда до чертога путь неблизкий. Не с моими хворями бегать по сугробам: когда ещё управлюсь, когда обернёмся вспять?

Звать, что есть мочи, надеясь быть услышанной? надеясь на счастливое совпадение — вдруг да кому из воинов вздумалось пройти дозором, по приставшей надобе иль вовсе из праздной затее к Зимним кострам? Смешная надежда.

И я возвратилась к Самайну. Белая от страха, усугублённого пониманием, что от меня теперешней ему немного будет проку. Отменить бы первый гейс — быстрее ветра, быстрее алогривых кобылиц донеслась бы до ледяной крепости. Привела бы за собой подмогу, прежде, чем заметил бы моё отсутствие!

Но сделанного не отринешь, а всё ж втолкованные Орнат знания никем не отняты, они по-прежнему со мною. И лекаркой почитали не из последних, а значит, не испуганной девой, от тревоги за любимого имя своё позабывшей, но твёрдо знающей своё ремесло целительницей должна явиться я для Самайна. Ведь не одного избавила от хворей, выходила от ран… так неужто не сумею помочь тому, кто всех дороже? Смущала лишь разум сама мысль, что вожак Дикой фианны, князь-сидхе погибает. Умом я и прежде допускала, что и он не всевластен, и он уязвим для колдовства или оружья такого же, как сам, потустороннего врага. Но действительность предстала много страшнее домыслов, которые, к тому же, доселе из суеверия отгоняла от себя.

Рухнув в снег перед Самайном, лихорадочно осматривала в поисках ран и не находила ничего, могущего подвести его к краю невозврата… даже попросту причинить беспокойство. Внешне он был невредим.

Самайн бережно перехватил мои ладони, гладил, унимая дрожь в пальцах. Даже и тогда он хранил меня, не я его.

— Не ищи крови, моей на мне нет. То не рана, причина во мне. Проклятье, которым расплачиваюсь, как гейсом.

Я поняла недосказанное из его слов. Холод убивает его, как яд когда-то. Холод, неотлучный спутник и слуга, сторожевой его пёс, сорвался со сворки и оскалил клыки на хозяина, чью власть над проклятьем ослабили испытания на пути обретения волшебного меча иль долгое отсутствие в холодных своих владениях.

— Зимние костры!.. — воскликнула с надеждой.

Он протянул к призрачному огню руки — и уронил их, качнув головой. Пряди соскользнули по впалым щекам, белые от снега. Снежное серебро рассыпалось из неба — близкого, казалось, вот сейчас коснёшься…

Но что мне до неба?

— Нет, теперь уж не поможет, — голос его стихал, выцветал, словно в отдалении. — Я опоздал вернуться…

Он клонится навзничь на белые простыни; тяжкий сон смежает ресницы. Брови выламываются — Самайн открывает глаза, выдираясь из пут снежных снов, но взгляд его уже не здесь, в иных просторах, и глаза мертвенно-холодны.

Тянусь следом, приколотая за сердце тонкой ниточкой.

Я перестану быть, если ниточка эта оборвётся.

— Холодно… — твердит Самайн, всё глубже погружаясь в забытье… из которого, как знать, возвратится ли ко мне? выведу ли его? Всё бы отдала за это!

Мы оба уж заметены, запорошены. Вьюга укутывает в пуховые одеяла, стелет постель, поёт колыбельные ветра…

Самайн уж не слышит голоса вьюги, он далеко… он всё дальше. Уходит по дороге, что ведёт лишь в одну сторону, уходит, не обернувшись, и следы стирает метель — точно и не бывало!

Как побороть колдовство? Ведь я не волшебница!

Боги, отчего я не волшебница?!

— Любимый мой! — вырвалось криком, стоном.

В отчаянье закусила губы, забыв предостереженья маленького народца, забыв собственный выбор. Не осталось навязанного, наносного, ложного… облетело всё снежными хлопьями, лишь истинное проступило сквозь ледяное кружево лжи.

Дрогнули ресницы, чёрными, длинными тенями лежащие на бледной коже. Тяжело, через силу Самайн вздохнул и попросил вдруг:

— Обогрей меня… Мейвин…

Исколола пальцы застывшей на морозе фибулой и не почуяла того. Путалась в завязках, в складках понадёванного на себя… надетого на нём — в непривычных рукам ремнях, застёжках. Распахнула на себе и на нём одежду. Прижалась, тело к телу, кожа к коже…

И задохнулась от холода — словно вся неистовая жестокость зимы заключена была в единственном существе, так, что даже снежный вихрь, огладивший руки и плечи, одаривший колкими поцелуями, показался летним ветерком. Я точно обнимала ледяное изваяние, дивное в своём бесчувственном совершенстве, и столь же самонадеянно, до безумства самонадеянно было верить, что высеченное изо льда изваяние оживёт от тепла моих рук, как верить в то, что Самайн откроет глаза и хотя бы ещё раз заговорит со мной… пусть лишь затем, чтобы прогнать от себя губительницу, пожелавшую для своего мужа злосчастный меч Нуаду, о котором я вовсе забыла, оставив в каком-то сугробе.

Кожа Самайна была бледна, как снег, и в лице ни кровинки, точно вся она обратилась в лёд. И ни дыхания, ни биения сердца не могла я различить, хоть, обезумевшая, шепча молитвы, приникала к груди, тщетно вслушиваясь, и прикладывала к губам то иззябшую ладонь, то, не веря своим чувствам, серебряную пряжку, но её поверхность оставалась незатуманенной теплом выдоха.

С ресниц неурочной в стуже зимы весенней капелью стекали слёзы. Для Самайна они, верно, были обжигающе-горячи, и там, куда они упадали, его