Великая война и деколонизация Российской империи - Джошуа Санборн

керосином крыши и поджигали дома один за другим. Вскорости прибывшие немецкие войска затушили пожары, но все остальное было разрушено. Роникер заявлял:

Население, везде и без исключения изъявляло желание не покидать своей родины, без внимания этим его желаниям оно удалялось насильно, порой под угрозой немедленнаго расстрела (гр. Домбский им. Лубки Плоцкаго уезда). Оно не имело возможности унести с собою самых необходимых вещей, ибо поджоги производились в большинстве случаев без предварительного уведомления. В огне пропадали произведения искусства, семейные документы, даже деньги. <…> Часть края, о которой мы говорим, представляет из себя пустыню, жители превращены в нищих.

В новых поселениях среди беженцев начала распространяться холера. Во Влодаве было зарегистрировано 44 случая; вдоль дорог, по которым уходили беженцы, оставались братские могилы. В промежутке между разрушением немецкого «клина Макензена» и катастрофическим отступлением русских поляки пережили колоссальные потери. В течение войны было разрушено почти два миллиона домов и сельскохозяйственных построек [Molenda 1985: 188]. Так были жестоко разорваны тонкие, еще непрочные узы между солдатами и местным населением. Социальные связи и устои рухнули, уничтожив множество экономических и социальных ресурсов, необходимых для их восстановления.

Беженцы продолжали подвергаться преследованиям даже после эвакуации. Военные чины вскоре осознали, что порожденные их приказами группы беженцев не просто исчезли с прифронтовой территории, подобно многим депортированным лицам в первые месяцы войны. Они боролись за пищу, фураж и место на дорогах. Военные снова прибегли к силе, как показывает горький пример польских беженцев, схваченных в разгар операции у Нарева. Когда шло сражение у Прасныша и стало очевидно, что придется отступать, командирам формирований 1-й армии было велено принять «жесткие меры» и обеспечить, чтобы беженцы постоянно оставались на обочинах дорог, а войска и транспорт получили беспрепятственный проход. В то же время всех этих беженцев надо было быстро переправить на противоположный берег Нарева (предполагаемую новую линию обороны). В первом черновике приказа говорилось, что беженцев нужно «гнать» через реку, но кто-то в конечном варианте заменил это слово на более мягкое «направлять»[143]. Армия не зафиксировала документально, наблюдалось ли это четкое различие во время «направления» гражданских лиц через Нарев, однако результаты оказались катастрофичными:

В ближайшем тылу имеется масса беженцев с малыми детьми и с домашним скарбом. Положение их крайне тяжелое, несчастные не имеют крова, голодают, не знают, куда идти. Гражданские власти отсутствуют, и помощи с их стороны не видно. Необходима правильная немедленная организация этого дела, создание целой сети питательных пунктов, о месте нахождения которых беженцы должны знать, чтобы население не путалось со своим скарбом с войсками, обозами, а направлялось в заранее отведенные места. Теперь не могут возникнуть эпидемические заболевания и недовольство населения, несущего покорно свой крест. Необходимы экстренные и энергичные меры со стороны администрации[144].

Ситуация еще больше усугубилась, когда начали поступать рапорты, что казачьи войска принялись нападать на беженцев возле Вышкува, примерно в 25 километрах за Наревом. Эти беженцы надеялись уйти дальше к востоку, но у них отняли деньги, лошадей и особенно скот. Они молили о защите военного коменданта Вышкува, который «устыдился» ситуации, но у него не было сил, чтобы патрулировать местность вне города. Он просил штаб 1-й армии дать ему войска и право назначать полевые суды, но ответа не получил[145]. В то же время местные крестьяне жаловались, что толпы дезертиров наводнили окрестные леса, выходя только для грабежей [Knox 1921, 1: 349].

Последствия этих бесчинств для евреев Польши и Галиции были еще более тяжелыми. На всем протяжении зоны боевых действий с самого начала отступления евреи страдали от погромов, насилия и вооруженных ограблений [Prusin 2005: 54]. Обращение с евреями было неодинаковым. Сперва предполагались этнические чистки. Когда фронт в мае приблизился к крепости Ковно, ее комендант генерал Григорьев приказал выгнать с близлежащих территорий 30 000 евреев. Этот приказ распространялся и на солдат вблизи крепости, которых арестовали, лишили военного обмундирования и снаряжения и отправили босыми и полуголыми в заключение, сначала в губернскую тюрьму Ковно, а потом дальше в тыл, в Вильно[146]. Эти выселения вызвали обеспокоенность и в России, и за рубежом. На заседании Совета министров даже антисемиты правого крыла были в смятении. «Я не юдофил, – сдержанно высказался министр внутренних дел Николай Макаров, – но я не одобряю. Это внутренняя опасность – погромы и подогревание революции. Еще это международная опасность. Было бы лучше брать заложников». Министр финансов добавил, что будет практически невозможно получить запланированный иностранный заем в миллиард долларов на фоне массового насилия подобного рода, а министр сельского хозяйства А. В. Кривошеин с гневом заявил, что такая мера одновременно и вредна для правительства, и является «средневековой» по своему характеру[147]. Ан-ский, однако, истолковывал Великое отступление иначе. Он считал начало применения политики выжженной земли настоящим «поворотным пунктом» в решении еврейского вопроса в ходе войны. До Великого отступления во всех несчастьях винили евреев, теперь же масштаб катастрофы был слишком велик, а причины ее – слишком очевидны, чтобы винить «еврейских шпионов» [An-sky 2002:129-130]. Возможно, это справедливо, но то обстоятельство, что у нищих евреев теперь прибавилось товарищей по несчастью, не умерило зверств при отступлении. Ни антисемитизм, ни подозрения в шпионаже в отношении евреев не улеглись. Напротив, они достигли такого градуса, что Кривошеин со злостью и расстройством заявил своему коллеге в августе, что «мы не можем вести войну против Германии и еще одну – против евреев одновременно»[148]. Однако могущественные антисемиты в русской армии и правительстве продолжали прилагать все усилия, чтобы вести именно такую двойную войну: вскоре после того, как фронт стабилизировался, наблюдатели доносили, что в таких местах, как Минская губерния, возобновились целевые депортации евреев[149].

Побег от многочисленных опасностей фронтовой зоны был лишь первым шагом для беженцев. Транспортная инфраструктура России трещала под давлением чрезвычайной ситуации, а местные власти не могли справиться с кризисом, имея лишь ограниченный опыт и еще меньше ресурсов. Уже к 20 июня (3 июля) губернатор Минска насчитал сотни тысяч беженцев на своей территории и умолял отправить их в южные губернии вдоль Днепра[150]. 23 июня (3 июля) смоленский губернатор писал своему коллеге в Варшаву, более чем за 800 километров, что Смоленск «переполнен» беженцами и что для них в городе не осталось жилья[151].

К 30 августа (12 сентября) через Витебск прошло более 200 000 беженцев. Ответственные должностные лица города попытались организовать пункты питания и жилье для них, но не справились из-за большого наплыва