Великая война и деколонизация Российской империи - Джошуа Санборн

же словах информировал армейских командиров в феврале 1915 года о дальнейшем ужесточении своего параноидного режима безопасности:

Еврейское население без различия пола возраста районе боевых действий надлежит выселять в сторону противника. Местности занятые тыловыми частями армии очищать от всех подозрительных и неблагоприятных лиц[132].

Когда пришел приказ об отступлении, высшие офицеры снова расширили понятие «очищения населения» до полномасштабной политики выжженной земли.

Приказы носили радикальный характер. 24 мая (6 июня) командующий Юго-Западным фронтом генерал Иванов велел своему начальнику штаба отдать приказ об эвакуации всех мужчин от 18 до 50 лет и две недели спустя лично приказал «выслать все население любыми необходимыми средствами» в тыл в самый разгар отступления[133]. Когда стало ясно, что может понадобиться отступление по всему фронту, Янушкевич дал четкое указание всем командирам своей армии:

При отступлении заблаговременно интенсивно вывозить в тыл все средства особенно железнодорожные, уничтожать посевы косьбой или иным путем, мужское население возраст военнообязанных кроме жидов удалять в тыл дабы не оставить в руках противника, все запасы скота, хлеба, фуража, лошадей, обязательно вывозить легче будет вновь снабдить население при нашем наступлении но не оставлять противнику который все равно отберет[134].

В нескольких районах, находившиеся в зоне возможной атаки, военные депортировали все население, мужчин и женщин, детей и стариков[135]. Согласно российским записям о въездных визах, в мае 1915 года ежедневно из Галиции бежали почти 26 000 человек [Бахтурина 2000:187]. Потоки беженцев, устало бредущих по дорогам, растягивались порой на 30 километров [Knox 1921, 1: 322].

Эти скоропалительные приказы порождали панику и ужас, создавая беспорядочную картину депортаций и перемещений. Некоторые деревни были полностью зачищены, тогда как в других, лежащих на пути армейских корпусов, оставались жители и запасы продовольствия. В телеграмме командующим армий от 20 июня (3 июля) великий князь Николай Николаевич жаловался: ему доложили «об уничтожении целых селений на некоторых корпусных участках, о бессистемности эвакуационных распоряжений и о неправильно создавшемся, видимо, у населения и войск понятии, что это – меры репрессии»[136]. Особо деструктивные акции, по всей видимости, проводились 3-й армией на Юго-Западном фронте и 10-й армией на Северо-Западном фронте[137].

Состоятельные жители со связями имели возможность избежать и частично избегали ущерба, обращаясь к местным армейским командирам[138]. Однако это не гарантировало полной защиты. Андрусов вспоминал эпизод с солдатами, напавшими на замок состоятельного польского шляхтича:

Когда мы пришли туда, замок был совершенно в целости. Однако наши солдаты постарались скоро превратить его в конюшню. Они целыми толпами ходили по замку. Каждую вещь надо было осмотреть, ощупать и бросить. Поэтому скоро все комнаты оказались завалены ломаной мебелью, битой посудой и т. д. Роскошная библиотека, в которой были, по-видимому, очень ценные древние экземпляры, превратилась скоро в груду листков. Прекратить это безобразие никто не пытался, т. к. начальство было занято совсем другим[139].

Андрусов не упоминает, был ли хозяин свидетелем этих событий или бежал задолго до того, как вооруженные люди ворвались в ворота его замка. Группа землевладельцев из Волыни также подала в Ставку петицию о помощи, прося великого князя Николая Николаевича ограничить действие декретов, сеющих «несвоевременную панику среди местного населения» и не дающих возможность собрать урожай[140].

Хотя точное число вынужденных переселенцев определить невозможно, цифры были огромными. Немецкие войска, войдя в эту местность, нашли, что население в некоторых провинциях сократилось более чем вполовину [Liulevicius 2000:20]. Только из Литвы бежало 400 000 человек [Wandycz 1974:347]. В то же время оказывающие помощь организации начали вести счет перемещенных лиц миллионами. Если точнее, чиновники насчитали свыше 3 300 000 беженцев к концу 1915 года, а самые точные подсчеты зарегистрированных и незарегистрированных беженцев в начале 1917 года дали примерно шесть миллионов [Gatrell 1999: 3].

Солдаты давали очень мало времени на сборы жителям, намеченным к эвакуации. После их ухода солдаты зачастую сперва грабили то, что осталось, а после поджигали дома и поля, чтобы затем преследовать медленно продвигавшихся, упавшим духом и уязвимых людей, которых сами же и ограбили. Сцены, разыгрывавшиеся в зоне военных действий, были болезненны и вызывали недоумение. Как вспоминал солдат русской армии Рихард Болеславский, приказы эвакуировать позиции, сжечь деревню, где они стояли, и отступать на 100 километров приходили внезапно. Приказ мог прийти к утру, а деревню нужно было разрушить к ночи. Жители были ошарашены. Одна нервно улыбавшаяся женщина сначала подумала, что это какая-то жестокая шутка со стороны солдат. «Почему вы должны сжечь этот дом? – спросила она. – Это мой дом». Ответ был простой: «Приказано». Все еще не веря, она спросила, чей приказ, «голосом, в котором слышалось жалобное, горестное противление». Солдаты снова сказали, что получили приказ сверху, но женщина никак не могла это осознать и вернулась к своей стряпне. Болеславский понимал эту растерянность. «Мы были в дружеских отношениях с этими людьми», – вспоминал он.

Они обращались с нами так хорошо, как только возможно. Их запасы картофеля – а другой пищи у них не было – были закопаны, чтобы пережить зиму, но они откопали картошку и делились ей с нами. Мы давали им соль, рыбные консервы из лосося и гречку. А теперь мы сказали им, что они должны собрать все пожитки и уходить на все четыре стороны, лучше всего на восток. Они не могли понять этого. Не хотели понимать; не хотели верить.

Наконец, когда пришла ночь, кавалерия вскочила в седла, и мучительная реальность вступила в свои права. «Один за другим они уходили, все еще не веря: парами, по трое и по четверо, уходили медленно, исчезая под деревьями в вечерних сумерках». Болеславский и остаток его взвода собрались и начали прокладывать огненную дорожку от дома к дому. Одной спички хватило, чтобы вся деревня оказалась объята пламенем. Когда взвод сел в седла и тронулся, им пришлось проезжать мимо жителей деревни, «которые сидели на земле или стояли, глядя на алое пламя. Все, особенно женщины и дети, всхлипывали»[141].

В других местах Польши земля была так же выжжена. Как много дней спустя докладывал граф Роникер генерал-губернатору Варшавы,

войска переходящие от 1 июля на новые позиции от линии Боровице Мишево Старозьребы Бромиерж сожгли все селения на пройденной ими площади Плоцкаго Плонскаго и Пултускаго уездов, гнали перед собою все население, отбирали у него скот и лошади безвозмездно[142].

Русские кавалеристы ходили от дома к дому, обливали