Великая война и деколонизация Российской империи - Джошуа Санборн

слышал, что Кляпчинский с нетерпением ждал прихода немцев и «радостно» приветствовал войска, вошедшие в его родной город Прушков. Будто бы он сообщил немцам, где директор местной фабрики прячет деньги фирмы, и помог в их изъятии. Этих свидетельств было достаточно, чтобы начать следствие, однако все детали доказательств, собранных жандармами, противоречили заявлениям армейского агента. Письменные показания троих местных жителей убедили даже шефа жандармов в невиновности Кляпчинского. Несмотря на это, генерал-губернатор Варшавы предпочел проявить осмотрительность и выслал его из города на все время войны[125]. Нет ничего удивительно в том, что число депортированных зимой 1914-15 года продолжало расти.

Не со всеми депортированными обращались по-человечески, не все получали даже сомнительную защиту в судах, где попирались законы справедливости. В самом начале войны армия систематически начала считать немцев и евреев кандидатами на высылку. После объявления войны были немедленно составлены списки людей подозрительной национальности и их местожительства[126]. За этим быстро последовала следующая стадия. 27 декабря 1914 года (9 января 1915 года) директивой 2-й армии объявлялась депортация всех немецких колонистов мужского пола старше 15 лет за реку Висла, а через месяц пришел такой же приказ относительно «всех евреев и подозрительных личностей»[127]. Причиной этих депортаций было заявлено следующее: «удаление евреев из этих мест проводится с целью помешать им получать определенную информацию для шпионажа»[128]. Кроме того, армия использовала депортацию как политический инструмент на иностранных территориях под ее контролем в Восточной Анатолии (провинции Батум и Карс), Восточной Пруссии и в особенности в Галиции [Нелипович 2000: 60-69; Graf 1972: 120].

Количество людей, затронутых этническими чистками, до сих пор не выяснено, однако общие число, видимо, достигло к концу зимы сотен тысяч. Только в Варшаву в конце января 1915 года прибыло около 80 000 новых беженцев-евреев. Более поздние подсчеты изгнанных и депортированных евреев за всю войну дают значения от 500 000 до одного миллиона. Более масштабные попытки вычистить еврейское население из черты оседлости начались только после весеннего отступления русских армий, однако к этому моменту процесс уже набирал обороты. То же случилось и с этническими немцами в регионе [Lohr 2001:404-419].

И последнее: разумеется, многие гражданские лица по своей воле бежали от рвущихся снарядов и наступающих армий. Эти «добровольные» беженцы, появившись сразу в начале войны, неизменно и неизбежно существовали на всем ее протяжении. Например, в октябре 1914 года поток беженцев из окрестностей осажденной австрийской крепости Перемышль практически заполонил соседние галицийские деревеньки после того, как австрийцы разрушили все дома на пять километров вокруг крепости, чтобы очистить сектор обстрела. Обездоленные беженцы, оставшиеся «без куска хлеба и вообще без всякой собственности», заявляли, что они русские, умоляли о помощи командующего 12-м армейским корпусом, который в рапорте командующему 8-й армией генералу Брусилову указывал на их «ужасное положение». В свою очередь, Брусилов дал указ об их отправке в тыл под надзором гражданского должностного лица, присланного генерал-губернатором оккупированной Галиции[129]. Вот так, экспромтом, зарождавшая бюрократическая система разрешала многие неурядицы военного времени. Аналогичные запутанные процессы наблюдались по всему фронту в 1914 и 1915 годах, так и не преобразовавшись в последовательную политику в отношении беженцев. Несмотря на отсутствие системного политического подхода, сотни тысяч людей пускались в путь – в обстановке неприкрытого насилия или откровенного принуждения.

Ситуация на Восточном фронте до мая 1915 года, таким образом, была отмечена гораздо более активными взаимодействием между солдатами и мирным населением, чем рассчитывали военные стратеги. Иногда это взаимодействие носило жестокий характер, как в случае этнических чисток евреев и немцев, иногда было исполнено сочувствия, например в отношении «русских» беженцев в Галиции. Примеры того и другого встречались в пределах одного селении. Повсеместно возникали отношения взаимозависимости. Как мы уже видели, война полностью трансформировала экономическую жизнь отдельных людей в зоне боевых действий. Солдаты, будучи полностью оторванными от экономического производства, чтобы выжить, целиком полагались на систему военных поставок. В свою очередь, эта система очень сильно зависела от местного населения в части получения товаров и услуг, начиная с хлеба и обуви и заканчивая гужевыми перевозками. Очевидно, что местная экономика не могла производить и поставлять достаточное количество необходимых ресурсов, принимая во внимание сложности, с которыми сталкивались военные планировщики в отношении некоторых товаров (в частности, боеприпасов и военного снаряжения), которые нельзя было приобрести в зоне военной оккупации. Сходным образом, оккупированные области не обладали достаточным количеством ресурсов, чтобы полностью снабжать армию. В результате для армии везли зерно, обмундирование и многие другие необходимые вещи из центра империи и из зоны военных действий.

Гражданские лица славянского происхождения также понимали, что их традиционные экономические практики полностью подорваны. В армию забрали по призыву много трудоспособного населения, в сельской и городской экономике наблюдалась быстрая смена собственников и закрытие предприятий в результате этнической национализации прежде мультиэтничееского сообщества собственников, а процветавший международный рынок товаров и услуг в этих окраинных районах пришел в упадок[130]. В новой экономической системе главенствовали военные, выступавшие во многих отношениях как монопольные потребители. В экономике не только были зафиксированы цены на товары и услуги – чиновники от снабжения время от времени вынуждены были прибегать к насильственным реквизициям, чтобы удовлетворять потребности миллионов людей, требующих их заботы. Эти реквизиции почти всегда сопровождались компенсациями, но зачастую в недостаточном размере, и не только из-за фиксированных цен и инфляции, но и из-за того, что ценность последней лошади на ферме, использующей гужевую тягу, намного превышала стоимость одной лошади там, где их был десяток. Наконец, как мы наблюдали, армия превратилась в благотворительную организацию, к которой в последней (а порой и единственной) надежде прибегали люди, обездоленные войной. Сформировалась система практически полной созависимости – ситуация, таинственным образом ускользнувшая от внимания военных стратегов.

Эта созависимость породила новое разношерстное общество фронтовой зоны, которое было уничтожено весной 1915 года. Прорыв фронта в Горлице вынудил армейское командование решать, что делать с мирным населением при отступлении из Галиции и Польши, и решение было жестким и необдуманным. Рассудив, что поля, фабрики, а также военная и гражданская рабочая сила являлись ресурсами, которые нельзя так просто отдавать противнику, полевые офицеры начали применять политику выжженной земли. Штабная верхушка еще в начале года ввела понятие «очищения» военной зоны от населения, когда Ставка направила в ряд военных округов «по соображениям военной безопасности» приказ о «полной зачистке» немецких, турецких и австро-венгерских подданных в зонах, где был введен закон военного времени[131]. Начальник штаба Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича генерал Янушкевич в тех