Холодные сумерки - Валерий Георгиевич Шарапов

были те еще и доходили чуть не до поножовщины, но реплика получилась совершенно ребяческой и ничем не оправданной. Тем более что и говорил-то эксперт без такого уж превосходства, не так, словно учит темного следователя чему-то там. А если и рисовался немного, так это не порок.

«Нет, так никуда не годится. Надо взять себя в руки».

Шабалин заметно вздрогнул.

– Моя матушка, – сурово заметил он, – была лучом света в темном царстве…

«Или к черту это взятие себя в руки».

– Добролюбов о Катерине, – соглашаясь, кивнул Дмитрий, – не знал, что вашей бабушкой была Кабаниха.

Блистать интеллектом могли не только старшие эксперты.

– Ты не осуждай постарше себя! Они больше твоего знают. – К Шабалину вернулась уверенность, он даже улыбнулся, явно с удовольствием цитируя старуху из «Грозы». – У старых людей на все приметы есть. Старый человек на ветер слова не скажет.

«Интересные метаморфозы. И снова тонкие намеки, хотя не настолько он меня и старше. Нет, ну правда, словно два барана, которые за первое место в стаде бодаются. Хорошо еще, Ольга не видит».

– Пора бы уж вам, сударь, своим умом жить, – невозмутимо, все из той же «Грозы», процитировал Дмитрий. – Знаете, а мой любимый писатель Чехов. Он так замечательно однажды сказал: «Ничто не может нагнать такого уныния, как один человек, когда он сидит, говорит и неизвестно, когда уйдет».

После полутемного подъезда свет резанул по глазам, и у Дмитрия ушла доля секунды, чтобы понять, что Ольга уже как раз видит. Девушка стояла у его «жигулей», опершись на капот и подставив лицо солнцу, словно это было самой естественной вещью на свете.

Дмитрий подошел, открыл багажник и, крякнув, опустил чемодан поверх предшественника.

«Что у нее там, кирпичи, что ли. Так вроде их из Москвы везти не нужно, своих хватает».

Шабалин пристроил рядом пухлую сумку с одеждой – последнюю, и Дмитрий захлопнул багажник.

– Сергей Саныч, на переднее сиденье или заднее? С переднего рулить удобнее. Оля, а как насчет завтра по набережной погулять?

– Завтра я… – начала было Ольга, но ей не дал договорить Шабалин.

Он выпрямился и возмущенно глянул на Дмитрия.

– Как же это – погулять? Как можно вот так, беспечно, неужели одной жертвы мало? А я-то считал вас, Дмитрий, разумным человеком.

«Ага, значит, Ольга ничего не сказала. Это хорошо».

– Да бросьте вы, Сергей Саныч, – миролюбиво ответил Дмитрий, открывая Ольге заднюю дверь. – Это ведь было просто совпадение, не нужно придавать ему такого значения. Или вы в психологии разбираетесь еще лучше, чем в букинистике и литературе?

– Нет, но… – Шабалин выглядел каким-то растерянным, и Дмитрию на миг стало его жаль.

«Вот такая у нас поганая работа, когда даже от своих сплошные секреты».

– Но это ведь подставляет Оленьку под удар. Вы сами ведь знаете, как оперативник… следователь. Что же вы делаете?

– Знаю, – уже всерьез кивнул Дмитрий, заводя машину. – Я-то знаю, что делаю. А вы, Сергей Саныч, не очень. Вы ведь не полевой работник.

«О да, я знаю. И очень надеюсь, что за это не придется заплатить слишком дорого. Но тебя, старший эксперт, и правда жаль. Ведь видно, что об Оле ты переживаешь искренне, всей душой. Да и я тоже. Если бы еще был другой выбор!»

– Но я ведь в органах уже…

– А завтра я свободна. – На этот раз Ольга оборвала Шабалина. – И с удовольствием прогуляюсь. А вы, Сергей Александрович, не переживайте так. Что теперь, если псих по городу ходит – не жить вовсе? Самой на кладбище отползти и зарезаться? Так ведь ему это только в радость будет, наверное.

– Вряд ли, – вставил Дмитрий. – Грубо говоря, у больного человека стоять – прости, Оля, – будет, только если он режет сам. Если кто-то за него – все не то. Разве что это уже совсем странный случай. Уникальный. Исключать такое нельзя, но все же вряд ли. Но жить и правда нужно продолжать. Не переживайте, Сергей Саныч, уж за Олей-то мы присмотрим. Да и вот, переезжает поближе к работе и к вам тоже, все безопаснее, верно? К слову, а куда ехать-то? Если уж выбрали роль штурмана – так ведите!

«Хотя лучше бы Ольга переезжала ко мне, разумеется. У меня тоже есть свободная комната! И машина на ходу. И вообще. Нет только Киплинга в оригинале. Но ведь есть в переводе, пусть даже он и правда что-то да искажает!»

Вернувшись домой, Дмитрий немедленно, едва зайдя в прихожую, обнаружил, что теперь у него есть еще и лужа на линолеуме. А пройдя в гостиную – что есть еще и слегка подранный когтями диван.

Кошка опасливо смотрела из-под журнального столика, сверкая зелеными глазами, и Дмитрий только вздохнул, наполняя ведро водой. Кошка была не виновата, что ее забрали из знакомого места и бросили в пустой квартире. Кошку надо было приучать к лотку, кошку надо было отвезти к ветеринару, на всякий случай. Где бы взять на это время?

Вытирая лужу тряпкой, Дмитрий думал о том, что это всего лишь кошка. Маленькая. А если бы он жену вот так на день оставил без присмотра? Вообще небось от квартиры ничего не осталось бы.

Интерлюдия

Скульптор

Понимание пришло спустя несколько лет, когда он уже прочно обосновался во Владивостоке. Отучился на медицинском, прошел ординатуру, удачно и быстро, как молодой специалист, получил квартиру – небольшую, но все же свою, в новом доме, с раздельным санузлом.

Понимание приехало поездом Уссурийск – Владивосток. Предварительно позвонило, договорилось, что его встретят на перроне. Скульптор ненавидел поезда за то, что те почти никогда не приходили строго по расписанию. Это заставляло приезжать заранее, а потом ждать – иногда дольше, чем планировалось, потому что поезд мог и опоздать. Тогда он был еще глуп и не понимал разницы между недостатками, которые можно исправить, и теми, с которыми можно только смириться.

Понимание спрыгнуло с подножки, тонкое, с вьющимися черными волосами, разметанными по плечам. Мать тоже никогда их не заплетала, только стягивала в хвост, когда занималась уборкой или стиркой, чтобы не лезли в глаза. Копия, даже больше чем копия, потому что моложе. Отродье одного из фальшивых пап. Тогда он еще не понял. Но уже начал понимать, с быстротой мысли: «Она такая же красивая. Она такая же развратная?»

Понимание, болтая о чем-то пустом – кажется, о погоде и о том, как странно смотрятся сопки из окна вагона, – сунуло ему в руки сумку, и Скульптор повел ее к машине. Машину он ненавидел тоже, за обман. Предполагалось, что машина дает тебе власть над расстояниями и временем, но на самом деле она делает тебя рабом. Начинает контролировать твою жизнь. Специально ломается, не заводится, глохнет. Тогда он еще не мог так красиво сформулировать мысль, но мысль была.

Понимание вошло в его – ЕГО! – квартиру и тут же сделало ее своей.

На столе поселилась вязаная салфеточка. «Мама вязала, смотри, как ровно!»

На полке с пластинками словно сама собой оказалась подаренная шкатулочка для писем, словно ему нужны были письма. За ней теперь было плохо видно названия на корешках и неудобно их доставать.

На диване и креслах беспорядочно валялась одежда, коврик в прихожей заняли туфли на низком квадратном каблуке, из кухни теперь доносились странные запахи, потому что: «Да разве же мужчина должен готовить, когда в доме есть женщина?! Брысь! Я тебе пирожков напеку, точно таких, как мама делает!»

Какие-то сувенирные ракушки, которые должны были упаковать для отправки домой, но «они же так красиво смотрятся на телевизоре!».

Понимание, кажется, не умело говорить не восклицаниями, и в какой-то момент – кажется, дело было на кухне – Скульптор осознал, что не слушает, а просто смотрит, как шевелятся губы, намазанные вульгарной, слишком красной помадой.

В следующий миг губы исчезли. Скульптор помнил, как стоял несколько секунд, не понимая, почему болит сжатый кулак, что это за груда цветастого тряпья у его ног. Помнил только, что потом руки действовали словно сами по себе. Сами ударили еще раз, для верности и чтобы прекратить это жалкое повизгивание. Сами сняли со шлюхи платье, сами отнесли ее в ванную и разделали. Сами упаковали в клеенку, отвезли на море, привязали груз, сложили в лодку. Сами