Шах и мат - Эли Хейзелвуд

Мэл? – Тану возникает из ниоткуда. – Еще даже двенадцати нет!

– Продолжайте веселиться. Мне нужно купить подарки для сестер завтра утром…

– Может, останешься еще на чуть-чуть? Ты же хочешь пиццу?

– Пиццу?

– Да, давайте пойдем за пиццей!

– Я вроде как устала и…

– Тогда мы сходим за ней сами! – Тану оборачивается на нетвердых ногах. – Кто хочет пойти за полночной пиццей?

Или Тану – душа этой вечеринки, или пицца – однозначно лучшая еда в мире, но уже через тридцать секунд музыка замолкает и народ покидает комнату, оставляя меня в одиночестве.

Может, внутри мне восемьдесят, потому что я благодарна за благословенную тишину.

– Ты идешь? – спрашивает из дверного проема блондинка, которая раньше была с Ноланом.

У нее милый акцент. Только до этого мы ни разу не разговаривали, поэтому я не очень понимаю, почему она обеспокоена на мой счет.

– Нет.

Я вздрагиваю и поворачиваюсь. Нолан – она спрашивала Нолана. Который все еще сидит на диване.

– Уверен?

Он едва удостаивает блондинку взглядом:

– На все сто.

Возможно, он ненавидит пиццу и ест только настоящий сицилийский кальцоне с томатами, выращенными у подножия Этны.

Мне плевать. Я иду к себе.

– Нолан, когда Тану вернется, скажешь ей, что я пошла спать? – Я неопределенно машу рукой на стулья, шахматные доски и диван. – Хорошего…

Его рука ловит мою за запястье. Я слишком поражена, чтобы попытаться освободиться.

– Давай немного поиграем, Мэллори.

Я замираю. Коченею. Но и на этот раз вырываюсь из его хватки.

– Я говорила тебе, что не…

– …играешь вне турниров. Да. Но ты играла весь вечер, и турнир давно закончился. С пятью разными людьми.

Я усмехаюсь:

– Ты считал?

– Да, – он смотрит мне прямо в глаза. На его подбородке и скулах то и дело пляшут звезды от светильника. – Я был уверен, что ты закончишь вечер в комнате Бандары.

– Бандары?

– Рухи Бандара. Ты с ней только что играла.

Делаю шаг назад, отказываясь признавать, что думала примерно о том же. Но вслух говорю:

– Я не хочу играть против тебя.

– Тогда у нас проблема, потому что я очень хочу сыграть против тебя.

Внутри меня что-то трепещет: кажется, он имеет в виду что-то другое. Будто…

Не знаю.

– Ты уже играл против меня.

– Один раз.

– Одного раза достаточно.

– Один раз – это ничто. Мне нужно еще.

– Уверена, есть куча людей, которые с радостью с тобой сыграют. Некоторые даже готовы заплатить, только чтобы посидеть напротив тебя за доской.

– Но я хочу тебя, Мэллори.

Я тяжело сглатываю и отвожу взгляд. Он прав: я уже нарушила свое правило не играть после работы. Так почему упорно сопротивляюсь?

Возможно, причина в том, что я видела, как он играет. Видела, насколько он гениален. Как одним взглядом считывает планы соперника и делает то, что я пока не могу понять. Если мы сыграем, я проиграю. И да, я ненавижу проигрывать, хотя это едва ли будет равный матч. Конечно, лучший игрок в шахматы в мире будет лучше стипендиатки «Цугцванга». Большое дело. Это все равно что расстраиваться, что не можешь проплыть двести метров баттерфляем быстрее Майкла Фелпса.

Возможно, меня беспокоит что-то еще. Не уверенность, что я проиграю, а уверенность Нолана, что это произойдет.

Да. Его одержимость, похоже, кроется в том, что я уложила его на лопатки. Один-единственный раз. У меня есть врожденный талант к шахматам, но я не могу быть лучше того, у кого есть и талант, и годы профессиональных тренировок. Мы сыграем, он выиграет, и я стану для него такой же, как все остальные: поверженной Ноланом Сойером.

Он мгновенно потеряет ко мне интерес и…

Это же хорошо, правда? Мне же не нравится, что Нолан Сойер появляется у меня на пороге и обсуждает «Ривердейл» с моими сестрами? Мне нужно просто согласиться сыграть с ним и закончить разом все, что между нами происходит.

Но…

– Нет, – слышу я собственный голос.

Нолан сжимает челюсть.

– Ну и ладно, – он расслабляется и тянется через стеклянные бутылки, шахматные фигуры и недоеденные чипсы за карандашом и рекламкой немецкой шахматной федерации. – Садись.

– Я сказала, что…

– Пожалуйста, – просит он, и что-то в его голосе заставляет меня подчиниться. Пытаюсь вспомнить, когда он в последний раз говорил это слово. По сути, такое простое – «пожалуйста». Правда ведь?

– Ладно. – Я сажусь напротив него так далеко, как это только возможно. Это мое наказание за то, что не пошла за пиццей. – Но я не собираюсь играть, так что…

– Шахматы.

– Что?

– Ты сказала, что не будешь играть со мной в шахматы. Про остальное ты молчала, так что… – Нолан протягивает мне рекламку. На ней нарисована решетка, в середине которой стоит крестик.

Я смеюсь:

– Крестики-нолики? Серьезно?

– Только если ты не предпочитаешь «Уно». Или, может, шашки? «Операция»?

– Это еще хуже, чем «Кэнди краш».

Нолан улыбается. Уголком губ.

– Не говори об этом Тану: она снова положит мне под подушку канцелярскую кнопку.

– Снова? – я изумленно трясу головой. – Ты не можешь на полном серьезе хотеть сыграть со мной в крестики-нолики.

Он пожимает плечами и делает большой глоток индийского пейл-эля.

– Мы можем сделать ставки. Чтобы было веселее.

– Я не собираюсь играть на деньги.

– Мне не нужны твои деньги. Как насчет вопросов?

– Вопросов?

– Если я выиграю, то задам тебе вопрос – заметь, любой вопрос! – и ты должна будешь ответить. И наоборот.

– О чем ты вообще можешь меня спросить?..

– По рукам?

Что-то внутри подсказывает, что это плохая затея, но я не могу точно сказать почему, поэтому киваю.

– По рукам. Пять минут. Затем я ухожу. – Я забираю карандаш из пальцев Нолана и рисую свой нолик.

Первые три игры проходят вничью. Четвертая остается за мной, и я широко улыбаюсь. Мне и правда нравится побеждать.

– Так что, я могу задать вопрос?

– Если хочешь.

Понятия не имею, о чем его спрашивать, но не хочу отказываться от своего приза. Какое-то время ломаю голову, а затем решаюсь:

– Что такое Турнир претендентов?

Нолан выгибает бровь:

– Ты спрашиваешь меня о том, что легко гуглится?

Ему удается слегка смутить меня.

– Это турнир, – продолжает он, – где определяется игрок, который будет противостоять текущему чемпиону мира.

– То есть тебе?

– На данный момент – да.

Я мягко фыркаю:

– И последних четырех лет.

– И последних четырех лет, – в его голосе нет ни капли хвастовства. Никакой гордости.

В этот момент до меня доходит, что Нолан впервые стал чемпионом мира в тот самый год, когда я бросила шахматы. Если бы этого не произошло, мы бы встретились гораздо раньше и совершенно при других обстоятельствах.

– В Турнире претендентов участвуют десять игроков, которых отбирают в других супертурнирах или по рейтингу ФИДЕ. Они соревнуются друг с другом. Затем через несколько месяцев разыгрывается титул чемпиона мира.

– Это за него дают приз в два миллиона долларов?

– В этом году три.

Мое сердце пропускает удар. Мне даже страшно представить, как такие деньги могут помочь моей семье. Не то чтобы я считаю, что могу победить Нолана. Или вообще окажусь на Турнире претендентов. Меня не приглашают на супертурниры, а мой рейтинг где-то рядом с жвачкой, которая прилипла к подошве моего ботинка.

Сжав карандаш, рисую новое поле. Должно быть, я слишком зациклилась на деньгах, потому что в следующей партии побеждает Нолан.

Я закатываю глаза:

– Отвлеклась. Ты не очень-то заслуживаешь…

– Почему ты бросила шахматы в четырнадцать лет?

Мое тело напрягается.

– Прошу прощения?

– В сентябре, после турнира в Филадельфии, ты сказала, что бросила играть не из-за того, что умер твой отец. Тогда из-за чего?

– Мы не договаривались отвечать на подобные вопросы.

– Мы договорились, что это может быть любой вопрос, – Нолан выдерживает мой взгляд, в его голосе нотки вызова. – Если хочешь, можешь не отвечать.

Именно так мне и следует поступить. Не отвечать и оставить Нолана одного с его глупым вопросом, ответ на который его не касается. Но я не могу заставить себя промолчать. Несколько секунд кусаю нижнюю губу и, поборов желание вырезать следующий нолик у Нолана на коже, отвечаю:

– У нас с отцом испортились отношения задолго, – три года, одна неделя и два дня, – до его смерти. Тогда я и перестала играть.