Шах и мат - Эли Хейзелвуд

лайкнула какого-то стэнфордского пловца без футболки в соцсети. Вторая интересуется, что за сучка продолжает снимать дуэты с Эмилем в тиктоке.

– Тебе, похоже, не привыкать отговаривать людей прыгать с обрыва.

– Я бы справлялся лучше, если бы знал, что такое дуэты в тиктоке.

Я смеюсь. Эмиль и Тану смотрят на меня, а затем обмениваются взглядами, значение которых не поддается расшифровке.

– Ты ревновал, когда они только начали встречаться?

– Ревновал? – похоже, вопрос его искренне удивил.

– Ну да. Я хочу сказать, что вы, кажется, довольно близки. И Эмиль, и Тану довольно привлекательны… – Мои щеки горят.

Думаю, Нолан это заметил, потому что уголок его губы дергается.

– Я не ревновал. Мне сложно было понять, как кто-то мог хотеть остаться с другим человеком наедине в комнате, где нет шахматной доски.

– Но теперь ты понимаешь?

Он долго смотрит на меня из-за солнцезащитных очков:

– Теперь понимаю. – Нолан отворачивается. – Но если ты заинтересована в ком-то из них…

– Я не поэтому спросила, – выпаливаю я. – К тому же я не сплю с теми, с кем работаю. Это обычно плохо заканчивается.

На самом деле, в последнее время я вообще ни с кем не сплю. Это были на удивление скудные на события несколько месяцев. Может, шахматы уничтожили мое либидо?

– Плохо заканчивается?

– Ага.

– Это как?

– Из-за близости люди начинают придумывать себе невесть что. Думают, что я хочу продолжить общение. Проводить с ними время.

Нолан изучает меня:

– А ты слишком занята, потому что заботишься о своей семье.

– Откуда ты знаешь?

Он не отвечает, просто продолжает внимательно смотреть сквозь темные линзы, пока его молчание не начинает меня убивать.

– Ты здесь вообще зачем? Разве не едешь на турнир, который будет на следующей неделе?

– Заинтересована в моих планах?

Очевидный ответ: да.

– Тебя не пригласили, ведь так? Они знают, что ты швырнешь доску в арбитра, и тебя отказываются страховать все агентства.

– Я лечу в Москву прямо из Торонто. В пятницу.

– Ты участвуешь в обоих турнирах?

Нолан пожимает плечами, как бы говоря: «И что в этом особенного?»

– Дефне сказала, что у любого мозг отвалится участвовать сразу в обоих. И что большинство серьезных игроков не видят смысла участвовать в Олимпиаде… – Внезапно мне в голову приходит странная мысль. – Ты же здесь не из-за…

«Ты же здесь не из-за меня?

Приди в себя, Мэл. Конечно, он здесь не потому, что одержим идеей сыграть с тобой в шахматы. Он хочет потусить с друзьями. Может, вообще солгал и на самом деле заинтересован в Тану. Или в Эмиле. Или в обоих. Это не мое дело. Кому вообще какая разница…»

– Да, – отвечает Нолан.

Мой внутренний монолог обрывается.

– Что?

– То, что ты подумала, – его дурацкий глубокий голос. Аргх. – Я здесь именно поэтому.

– Ты не знаешь, о чем я думаю.

Нолан улыбается:

– Верно.

– Нет, правда. Ты понятия не имеешь.

– Ладно.

– Прекрати соглашаться со мной. Прекрати притворяться, что можешь читать мои мысли и…

Стюардесса с тележкой останавливается около нас и спрашивает, не хотим ли мы чего-нибудь выпить. Мы ничего не отвечаем: Нолан просто пялится перед собой, а я с угрюмым видом сжимаю свой напиток и думаю, что нет.

Он просто не может знать.

Глава 13

Между Олимпиадой и обычным турниром есть два главных отличия: нас проверяют на допинг (ага, надо пописать в баночку) и это командные соревнования. Партии, конечно, индивидуальные, но очки суммируются. Как самый сильный игрок, Нолан получает первую доску. Меня вдруг выбирают второй, хотя опыта у меня меньше всех. (Я много раз спрашиваю Эмиля, точно ли это хорошая идея. Он смотрит на меня широко раскрытыми глазами и обиженно произносит: «Ладно тебе, Гринлиф».)

Понимание, что возможная победа будет общей, вызывает совсем другие ощущения; неважно, насколько временный и абстрактный наш союз. Мне нравится, что Эмиль отбивает мне «пять», когда я обыгрываю эстонского шахматиста, или что Тану целует меня в лоб, когда мне удается избежать ничьей с сингапурцем. Я даже перестаю заморачиваться из-за того, как долго и внимательно смотрит на меня Нолан. Он всегда быстро расправляется со своими соперниками, находит выпить что-нибудь теплое, ставит стаканы рядом с моей доской и остается чуть поодаль моего оппонента до конца игры. Его темный и жадный взгляд перемещается с доски на меня и обратно, и я не совсем понимаю, что это значит.

Нолан не радуется моим победам и не говорит, что я молодец. Он лишь кивает один-единственный раз, будто в каждой моей победе нет ничего удивительного, а его вера в меня такая же непоколебимая, как огромный валун. Словно в моей удачной игре не больше удивительного, чем в солнце, которое вовремя заходит за горизонт.

Подобное давление, по идее, должно быть невыносимым. Но мне приятно, что игрок такого высокого уровня настолько во мне уверен, и это раздражает куда сильнее. Именно поэтому я делаю то, что умею лучше всего: стараюсь об этом не думать.

Это не так уж сложно. Торонто – прекрасный город, и на турнире веселая атмосфера: всюду рюкзаки, игроки сидят на полу и едят домашние бутерброды, внезапные встречи со старыми знакомыми между турами оборачиваются объятиями и радостными возгласами. Здесь царит дух молодости и не чувствуется напряжения. Похоже на школьную поездку – только вместо музеев шахматы. В своих джинсах скинни и свитере оверсайз я не чувствую себя белой вороной.

– Только не будь слишком самоуверенной. До этого нам очень везло, – говорит мне Эмиль, когда мы возвращаемся в отель в конце первого дня.

Нолан несет Тану на спине, потому что она потребовала: «Прокати меня, Нолан!»

– Мы еще не столкнулись с самыми сильными командами, – добавляет Эмиль.

– Это какие?

– Китай, Индия, Россия. Ну, и еще штук двенадцать.

– Кстати, кто сейчас чемпион?

– Германия. Но Кох уже в Москве, так что в этом году у них нет особенного преимущества.

– Вот почему на Северо-Американском континенте теперь легче дышится, – бормочет Нолан.

– Твой менеджер до сих пор злится, что ты решил сюда поехать? – спрашивает Эмиль.

– Понятия не имею, я перестал отвечать на ее звонки, – Нолан пожимает плечами.

Тану хихикает и спрашивает:

– Помнишь, много лет назад ты толкнул Коха и затем врезал ему, а он начал звать маму?

– Одно из моих самых драгоценных воспоминаний.

– Слезы. Паника. На сто процентов стоит того штрафа, который ФИДЕ тебе потом влепила.

– Затем ты вообще его ударил? – спрашиваю я, хотя на ум приходит миллион причин.

– Уже не помню, – слишком беззаботно бормочет Нолан.

– Он болтал о твоем отце, – говорит Тану. – Как обычно.

– А, да, – челюсть Нолана напрягается. – Придурку нравится чесать языком о вещах, в которых он ничего не смыслит.

Мы останавливаемся в хостеле: четыре отдельные спальни с общей гостиной и ванной. Прошлой ночью я задавалась вопросом, что Нолан, мистер «пятьдесят тысяч долларов – ничто для меня», думал об этих хоромах. Но если его что-то и не устраивало, то он ничего не сказал. Прошлым вечером я рано пошла спать и еще долго слушала, как остальные о чем-то болтали – голоса мягкие, почти интимные, – чувствуя, что немного завидую. Я написала Истон («Как жизнь? Выблевываешь внутренности в унитаз?») и начала листать ее страничку в тиктоке в ожидании ответа, который так и не пришел.

Она занята. Все в порядке.

После первого дня соревнований от усталости я вырубилась на диване, не дождавшись ужина и не позвонив домой. Это был сон без сновидений, в каком-то смысле счастливый сон. По ощущениям – как будто слоны и ладьи мягко скользили по огромной шахматной доске.

Проснулась я в своей кровати, укрытая одеялом и все еще во вчерашней одежде. Кто-то снял с меня обувь, поставил телефон на зарядку и принес на прикроватный столик стакан воды. Кто-то обо мне позаботился.

Я не спрашивала, кто именно.

Второй день похож на первый. Утром мы выигрываем все свои партии – за исключением Эмиля, который проигрывает игроку из Сьерра-Леоне.

– Испортил нашу череду побед, засранец, – мягко выговаривает ему Нолан, поедая путин[35].

Эмиль кидает в него картофелину, и Нолан