Судоверфь на Арбате - Владимир Александрович Потресов

с идеальной выправкой, выдававшей в нем военного. Первые его слова: «Не волнуйтесь, Александр Сергеевич жив». Представляете мое состояние?

Мы вскочили в армейский «виллис» и помчались в Подольск. По дороге Виктор Васильевич Воронков — а это был он — рассказал мне, что произошло, и как он отговаривал Александра Сергеевича от прыжка.

Сейчас трудно себе представить обстановку в госпитале первых послевоенных лет.

Не успели мы войти во двор, как навстречу нам с огромной скоростью на инвалидной коляске выкатился совершенно пьяный человек, за которым гнались санитары. В палатках было невероятно тесно, накурено. Ко многим больным родные приходили прямо в пальто. Всеми правдами и неправдами стремились пронести водку, искренне считая, что она поможет преодолеть недуг.

Александр Сергеевич уехал с нами тотчас, но я увидела, когда он молодцевато вскочил на высокое неудобное сиденье «виллиса» — резко побледнел.

Прошло некоторое время, но нашему герою лучше не становилось, и я договорилась о консультации со знаменитым спортивным травматологом профессором Летуновым.

Он долго осматривал Александра Сергеевича, сделал несколько новых снимков, а затем попросил нас подождать в коридоре.

Ждали довольно долго. Из кабинета выглядывали время от времени молодые врачи, которые, как мне казалось, смотрели на Александра Сергеевича с нескрываемым любопытством.

Затем вызвал профессор и объявил:

— Александр Сергеевич, я не буду скрывать от вас правды. У вас перелом позвоночника. Время упущено…

— Как же быть?

— К сожалению, сделать уже ничего нельзя. Вам всю жизнь придется не снимать жесткого корсета и рассчитывать только на чудо…

В те годы в Москве стали поговаривать о еще довольно молодом хирурге профессоре Ланде. К нему мы направились, цепляясь за последнюю надежду.

Профессор осмотрел Александра Сергеевича и повторил слово в слово мнение своего коллеги.

— Вот и Летунов сказал то же самое, — пробормотал Александр Сергеевич.

— Как, Летунов, отказался?! — воскликнул профессор. — Ну что же, будем лечить!

Он записал что-то. Затем передал бумажку Александру Сергеевичу:

— По этому адресу вас будут ждать в госпитале. Я извещу. Поезжайте немедленно. До скорой встречи.

В приемном покое мы просидели довольно долго. Постоянно выбегали сестры, смотрели на улицу. Когда я пыталась к ним обратиться, они отмахивались:

— Подождите немного, мы ждем тяжелого больного, а затем займемся вами.

Наконец я сказала, что тоже привезла тяжелого больного по рекомендации профессора Ланде.

— Вы от профессора? Как же вы приехали?

— На трамвае…

— Мы тут ждем крайне тяжелого больного, а он — этот больной — катается по городу на трамвае!

А потом…

— Но это уж я лучше расскажу, — перебил Александр Сергеевич, — меня подвесили за подмышки на наклонной плоскости на сорок восемь суток, что и привело в конце концов к полному излечению.

— Ну конечно! — возразила Тамара Мироновна. — Однажды я прихожу и застаю такую картину: посередине палаты стоит стол, на нем стол поменьше, на нем тумбочка, на тумбочке стул, а на стуле под самым потолком — на страшной высоте — Александр Сергеевич собственной персоной меняет перегоревшую лампочку.

— Ну еще бы! Невозможно было читать, а мне соседи по палате говорят — вы парашютист. Вам и карты в руки. Вот я и полез…

Как-то вызывает меня профессор в свой кабинет и так весело смотрит:

— Александр Сергеевич, вы совершенно здоровы. Через неделю я вас, пожалуй, буду выписывать.

Я, конечно, начинаю профессору объяснять, как я обязан ему, а Ланде смотрит на меня и продолжает улыбаться.

— Видите ли, Александр Сергеевич, я не хочу оказаться Мефистофелем, которому вы продали душу за исцеление, однако у меня к вам большая просьба.

Ну я перечислил все, что могу и что не могу, и бросил это к профессорским ногам.

— Все гораздо проще, — продолжал Ланде, — мне нужно, чтобы вы совершили один-единственный прыжок с парашютом. Хотя, конечно, не при таких метеоусловиях.

Позже я понял, что, помимо чисто профессиональных достижений, которые Ланде хотел утвердить с помощью этого моего прыжка, я получал уверенность в собственных силах, в собственной полноценности.

— Да, конечно, — сказал я, — но…

— Вы что, боитесь? Я вас уверяю, что вы это действительно сможете. Состояние здоровья вполне удовлетворительное.

— Не в этом дело, — отвечаю, — но я сгоряча дал слово своей супруге, когда еще думал, что у меня ушиб позвоночника, что ни разу в жизни больше не влезу в подвесную систему парашюта.

— Ну вот, видите, а ведь ушиба-то никакого и не было. Значит, ваше слово вас ни к чему не обязывает. Кроме того, мы сделаем это так, что Тамара Мироновна ничего не узнает.

Через месяц я снова появился в аэроклубе. Надо сказать, что ехал я туда с неохотой. Честно говоря, эта травма давила психологически. Я не чувствовал уверенности, и это раздражало.

Но как только я увидел взлетающие самолеты, расцветающие в небе купола парашютов, мою хандру как рукой сняло.

Ко мне подходили товарищи: летчики, парашютисты. Как-то особенно бережно пожимали руку, конфузливо закуривали, не зная, о чем со мной говорить: рассказать о своих делах, но для меня, казалось им, этот разговор мог бы быть неприятен.

— Виктор Васильевич, — обратился я к Воронкову, — слетаем?

Он странно посмотрел на меня и промолчал.

Тогда я объяснил свое положение и то, что мне сказал профессор Ланде.

— Ну что же, — Воронков взглянул на яркое весеннее небо, — погода сегодня идеальная. Пошли.

Мы зашли в хранилище. Я выбрал себе парашют. Воронков всячески старался помочь мне. Пытался даже нести парашют…

И вот мы в воздухе. Привычно свистит ветер в расчалках крыльев. Наконец нужная высота.

— Ну что, Александр Сергеевич, пойдете?

Вместо ответа я начал перелезать через бортик на плоскость.

Свободное падение…