Судоверфь на Арбате - Владимир Александрович Потресов

ныряющие позиции всем корпусом, объяснял схему мягкой посадки космического корабля.

Увидев нас, Миша несколько смутился, попросил поддержать его теоретические изыскания, махнул рукой, отпуская своих подопечных, и отправился вместе с нами.

На Красную площадь, казалось, пришла вся Москва. Здесь встречались знакомые, знакомились незнакомые. Собирались большими группами мужчины, вели разговоры все о тех же технических деталях полета, о том, что должен был чувствовать космонавт, оказавшись один на один с безбрежным простором космоса, и о многом-многом другом, связанном с необычным днем — 12 апреля 1961 года…

Время пролетело как-то незаметно, и, когда подошли к школе, было уже начало одиннадцатого. Остановились на углу Левшинского. Миша все так же оживленно жестикулировал, Володя спорил с Филимоном по поводу космической связи и ее значения для всего человечества, и тут как из-под земли вырос Слава Попов.

— Так, гуляем, — ядовито произнес он, — я вижу, в майский поход никто из вас не собирается.

Леша с Володей переглянулись.

— О вас потом поговорим, — продолжал Слава и повернулся к Мадленскому. — А у тебя байдарка до сих пор не отремонтирована, к тому же продукты покупать надо!

— А нас возьмут? — спросил Леша.

— Пока неизвестно. Но вообще-то хорош! На математической олимпиаде первый тур прошел, а тут простой закон Ома забыл — космонавт будущего…

Никто точно не мог вспомнить, кто первым предложил встречать Первомай в байдарочном походе. Знали мы — об этом нам рассказывал Александр Сергеевич, — что такие походы проводились до войны и уже в те времена привлекали немало туристов. Популярность этих путешествий с каждым годом росла, для некоторых они стали традиционными, но, только обойдя на следующий день пол-Арбата, мы с Мадленским поняли, какое множество москвичей отправляются в праздники на только что освободившиеся из-подо льда речки: суповых концентратов-«пакетиков», без которых с некоторых пор не обходилось ни одно туристское предприятие, нигде не было, хотя буквально неделю назад ими были завалены все прилавки.

Так, заглядывая по пути в продовольственные магазины, подошли к бывшему Годеиновскому, а ныне Арбатскому переулку. Здесь, рядом с «Канцелярскими товарами», находился тогда магазин грампластинок. В середине шестидесятых годов он исчез, не выдержав, по всей видимости, конкуренции с аналогичным торговым предприятием, возникшим на проспекте Калинина и получившим самобытное название «Мелодия».

А в начале шестидесятых годов этот небольшой, тесный магазинчик был Меккой для мелкой арбатской «фарцы».

Около него обычно дежурило десятка полтора ребят, лет четырнадцати-шестнадцати, в коротких пиджаках с широченными плечами, с высоко взбитыми «коками», в черных туфлях на высоком каблуке и непременных узких брюках.

О, эти брюки! Нет, наверное, за всю историю человечества такой одежды, которая обсуждалась так яростно, как узкие брюки в пятидесятые-шестидесятые годы. О них писали газеты, они крупным планом демонстрировались в кинокомедиях. «Крокодил» просто кишел отрицательными персонажами в узких брюках, а сколько было о них частушек! Узкие брюки были воспеты в буквальном смысле этого слова.

Стоило человеку в таких брюках появиться в трамвае, как с задней площадки раздавалось:

— Стиляга!

Стиляг было принято бить. В школах, в клубах во время танцев дежурили стриженные «под бокс» дюжие комсомольцы-дружинники в красных повязках и с линейкой, которой они замеряли ширину брюк у страждущих попасть на вечер. Если брюки оказывались уже некоторой наперед заданной величины, соискатель не допускался.

Брюки будоражили умы до тех пор, пока на весь мир о себе не заявили во весь голос четыре длинноволосых парня из Ливерпуля. С тех пор лучшая часть человечества гневно начала бороться с длинными волосами, а брюки тем временем под шумок расширились до такой величины, что мели улицы наподобие морского клеша, но на них уже никто не обращал внимание.

— Филимон! — От дежурившей около магазинчика компании отделился невысокий парень в сером из ткани букле пиджаке с гигантскими плечами, под которым была надета черная рубашка с белыми пуговицами. Тонкие ноги над кроваво-красными носками были затянуты в голубые брюки, такие узкие, что непонятно было, как парень попал в них. Острые носы черных лаковых туфель победно загнуты вверх. Светлые волосы уложены в гигантский «кок», царящий над двумя глубокими залысинами, возникшими, по всей видимости, от умудренности в жизни. Портрет завершался большим значком Paris с болтающейся на колечке объемной моделькой Эйфелевой башни.

Это был Игорь. Он учился в школе на класс старше.

— Привет, Гарик! — почему-то тогда всех Игорей звали Гариками.

— Привет, парни! — Гарик извлек из огромного кармана пиджака пластмассовую серую коробочку, на которой лев и лошадь держали геральдический щит с девизом «Veni, vidi, vici»[2], — угощайтесь.

— Это чьи? — спросил Филя, увидев ряд ровненьких сигаретных фильтров.

— Обыкновенные, американские. «Филип Моррис».

И Гарик ловко щелкнул по дну коробочки. Мы закурили.

— Здорово! — сказал Филя.

— Это мне один чувак дал. Я ему джинсы Ли из дабл-колумбии выгодно пристроил. Хороший мужик. Говорит, у Олега Лундстрема играет на саксофоне.

— Пахнет здорово! — зажмурился Филя.

— Они туда конский навоз кладут, для запаха, — сообщил Гарик.

— Что-то не чувствуется, — возразил я, представив запах навоза.

— Кладут, кладут, я точно знаю!

— И тянется легко, — блаженствовал Филя.

— Они туда еще селитру добавляют, чтобы горели лучше, — продолжал Гарик с видом знатока. — Это специально, чтобы одной не накурился и вторую взял. Дурят народ, буржуи проклятые.

Докурив сигарету, Гарик разорвал трубочку фильтра и показал нам его нутро.

— Во какой желтый. Это все никотин. А так был бы в легких. Все же молодцы — хорошо делают, стараются. Кстати, мужики, «кости» новые не нужны?

Я сказал, что нам нужны супчики в пакетиках.

— Зачем они вам? — искренне удивился Игорь.

— В поход идем на праздники, — пояснил Филимон.

— Охота вам мокнуть, — не одобрил Игорь, — мы-то у Степки собираемся из 9-го «Б»… Так «кости»